Сибирские огни, 1924, № 1

Достоевскому, Куприну, Андрееву. Влияние первого и третьего осо- бенно отразилось з главе 20-й—„К делу Фирсога", где исповедь Фирсова, самоощупывание на грани сумасшествия и самая логиче- ская игра между здравым умом и безумием носит на себе печать известного рассказа „Мысль" Л. Андреева и исповеди Кириллова в „Бесах". Влияние Куприна—в £лаве 13-й („Игра"), написанной в ма- нере „Поединка", и в ряде других. Но Никитин находит и свою большую тему и форму. Эта форма—переход от слова экстенсивного, избыточно образного к интенсивному, экономно углубленному, лишенному имгжинистской „золотухи". Подчеркнутый лаконизм. Каждая фраза—с отдельной строки. И длина фразы—строка. Между всеми фразами и главами цепкая, тонко замаскированная, сквозящая намеками, далеко загадан- ная связь. Точное следование чеховскому завету: „Если в первом акте на сцене висит ружье, то в третьем оно должно выстрелить". А тема—о кризисе, о катастрофе примитивного быта и прими- тивного человека, вдруг ощутившего, что „планета земля с пути сби- лась и летит прямо неизвестно куда". Маленький физиологический человечек Фирсов хочет вырваться из звериной норы мещанского существования, ему душно в себе, ему нужно стать Икаром. „Кто-же я? Я—живой организм, научившийся ходить, есть, убивать, вступать в сношение с женщинами. Я мешок, наполненный костями мускулами и жилами, приспосо- бившийся к условиям той природы и того быта, которые его окружали. Но нап- расно было бы думать, что этот организм, в функциях своих почти ограниченный физиологией, не испытывает никакой тяги, не ищет вылета из своего мешка Прав- да, эти попытки редко кончаются удачно, но ведь и Икао шлепнулся в море, вместо того, чтобы попасть на солнце, отчего же и поручику Фирсову не посидеть в Л)же?" („Полет", гл. 20, курс, мой— Я. Б.) Маленький поручик Фирсов, ощутив мир сдвинутым, летящим, бездонным сошел с ума. Но Никитин ведь не маленький—ему-ли искать „вылета из сво- его мешка"?. И, наконец, лучше шлепнуться в море, как Икару, в борьбе за сверхчеловеческое в каждом человеке, чем беззаботно, на лаврах упокоившись, петь комнатного зверя. 3. „Катится и хихикает". (Михаил Зощенко). Михаила Зощенко сравнивают с Антошей Чехонте времен „Бу- дильника". Это неверно вдвойне: потому, во 1-х, что стиль раннего Чехова— шутка, избыточный добродушный юмор, манера-же Зощенко—под- черкнутый шарж, неустанная утрировка, пародия в квадрате; неверно, во 2-х, потому, что Зощенко хохочет не со стороны, не как веселый свидетель, но извнутри, некоей дурашливой, тупосамодовольной гипер- болически-мещанской маски. Стиль Зощенко—стиль мещанской комедии и анекдота, стиль московского театра „Семперантэ" (особенно приходят на память „Гримасы" —импровизация Быкова). Но Зощенко в то же время воз- держивается, и не даром, от писания комедий в их чистом виде: ведь ь