Сибирские огни, 1924, № 1

Ни человека. Оттого все чужие. И душа у всех маленькая, стертая, что гривенник. Хуже пса душа. Не оттого ль, что родина наша неуютная, мать—осень*?—')• Здесь гордое мессионическое славословие Руси, взятое Никити- ным у Гоголя. «Никто не остановит русскую тройку"— 2 ), переходит даже не в меланхолическое—. «Скучно на этом свете, господа! нет, горше стонет эта „мать-осень", голосом уличного оборвыша Дрюньки „кричит оттуда", из-за мышей: 3 ) Душно"...— Духота эта насыщена „сырой" тоской („сырой"—любимое, чрезвы- чайно часто повторяемое у Никитина слово для обозначения печаль- ного, мрачного или отвратительного; у Замятина сходную роль играет слово „квадратный"), отзвуком послереволюционной общественной усталости.— „Прилипала к человеку тоска сильнее, чем сырая луна к сырому небу. В этом небе, в этой луне вся судьба. Нам всегда повертывается она страшно, потому что нет у нас хорошего неба а на луне видим даже зубы" („Полет", гл. 1). Этой горечью насыщена вся Последняя повесть Никитина „По- лет". Она—под знаком „последней черты" Дрцыбашева, под знаком самоубийств (в повести упоминается о восьми) и хмельной печали. „Анекдоты... началось"—так характеризует Фирсов эту новую полосу самоубийств и осенней слякоти. Кой кто из Никитинских героев (напр., белый авантюрист Марк Цукер в повести „Рвотный форт") пытается этделаться от этой духоты веселыми шуточками.-- „В 1905 году стрелялись гимназисты: скучно жить. Мы не застрелимся. Нам весело" 4 ). Иль отписаться (как тот-же Марк Цукер) в дневнике—филосо- фией жульничества: „Нужно жить, как жупик. И все-же мы будем жить. Кому какое дело? ... Все мы жулики... Все держится только ложью. Я—тем более". 5 ) Мы видим, что это веселое жульничество соблазнило и автора в его автобиографии („жить надо... не стреляться-же? Моя жизнь, как лживый дым летит"...), да видно уж таков цинически-хихикающий оттенок современного „смеха сквозь слезы".— Однако маска человека без веры, без догмата, но с веселой, смешливой печалью, смывается с несколько большим трудом, чем белила и пудра—с лица актера. Поза мстит за себя своеобразным (тоже—с смердяковским хохотком) фатализмом, безверие отлагается в душе верой в нечаянное, случайное, и это нечаянное составляет судьбу, „американское счастье" нашего веселого печальника. ') Яльм. <Серап. Братья», Берлин. Рассказ „Пес", 177. 2 ) „Бунт" „Ночь", 86. 3 ) lb, расск. „Подвал", 157. 4 ) „Рв. ф.", 95—96. s ) lb 96.