Сибирские огни, 1924, № 1

вой трюкиэм и клоунаду. Горько чувствует на себе последствия такого оригинальничания и Никитин, и в лирическом отступлении, так и озаглавленном—„Немножко о себе",—надев маску рыжего Франца, признается: „Кругом меня удивляются: почему я такой чистенький?... Л не знают, что весь извалявшись в пуху, в сварах и похоти, что только и думаю, как ловчее бы кувыркнуться" 1 ). Вот это-то вечное „кувырканье" сквозь „чистенький" стиль, не покидающее автора даже тогда, когда повествует об изнасиловании, а затем самоубийстве девушки Пеллочки,— 2 ) создает поразительное несоответствие между тоном повествования и изображаемыми событиями. Есть какой-то висельнический юмор в том, как Никитин (да не один Никитин—таков и М. Зощенко, отчасти Вс. Иванов) рассказывает о жестоких, суровых днях гражданской войны, о мясорубке казней, белого и красного террора, о муках и смерти человеческой. И оттого, что молодой-художник беспрерывно точно пляшет и играет,—затруд- няется определение подлинного пафоса Ник. Никитина (а он должен, не может не быть у всякого талантливого писателя, даже вопреки его воле, хотя-бы—пафос всеотрицания, как у Эренбурга, или пафос цинизма, как у Пильняка), и оттого трудно найти живую (а не мертвую наигранную) точку художнической искренности, его мирообраз, его тему, а художественная тема, по справедливому замечанию М. Шаги- нян, это—„личная судьба"— 3 ). На первый взгляд Н. Никитин и Вс. Иванов кажутся близнецами Общие у них учителя—ранний Гоголь, Алексей Ремизов, С. Сергеев-' Ценский, Евг. Замятин; общий стиль—избыточно красочной (иногда даже накрашенной) живописи, стиль зкстенсивной имажинистской прозы, подлинным родоначальником которой и являете* Гоголь эпохи „Вече- ров на хуторе"; общая любовь к дикарски-пестрой, почти кричащей татуировке образа, к его выжиганию, вышиванию, раскрашиванию или нарочитому высеканию топором—не резцом—из гранита. Этот стиль, конечно, не случайно возник в их бытописи: он ор- ганически вырос из военно-революционной эпохи всеобщего упрощения и огрубения, когда все внутреннее, интимное, тайное, вывалилось во вне, в вулканическую, клокочущую событиями явь, лавой вырвалось из недр каждого „я" и окружающего „не я", с тем, чтобы там, во вне, окаменеть, остыть бытовой уездной, еще от Замятина знакомой каменной бабой. Каменной бабой видят (так кажется) человека и жизнь Н. Никитин и Вс. Иванов, и пламенными, пестрыми, кумачевыми, маковыми, дикарскими ситцевыми цветами, горланящими синими и багровыми— раскрашивают они эту каменную бабу. Здесь форма адэкватна со- циальному содержанию, современности. Здесь кажется законным их антипсихологизм, их устремленность во вне, их герои-примитивы, их г фанатическая любовь к сказу, к живописи, а не музыке, их заворо- женность метафорой, эпитетом, фольклором. И также крепко роднит их и материал их живописи—уездная революция, гражданская война J ) Н. Никитин -„Рвотный форт", стр. 296, М. 1923 г. Госиздат. См. рассказ „Дэзи", стр. 245. 3 ) См. в той же книге превосходный лирический рассказ-поэму „Пелла". а ) „Литер. Дни", 48.