Сибирские огни, 1924, № 1

Лицо у Натальи Викторовны было скорбное и строгое. Не р а з- жимая плотно сжатых губ, кивнула головой. Елена взяла ее под руку. У верхового лицо снова простым, добродушным стало. — Это какая издевка? Так, для веселости. Я у мене матери как не быть? Есть, на своей деревне осталась. Я плакать ей сейчас не- коли, одна по хозяйству вертится. Баба-то моя животом второй месяц дюже скучает. Ни поднять, ни сдвинуть чего... Сейчас обомрет. Телегу с кладью придержала, колесо то-ись в дороге не сдюжило. Ну, как- нибудь там кишка, видать, лопнула, никак не срастется. Да-а. Наша хрестьянска работа натужная, кишку частым случаем рвет. Я теперь матерь-то моя, радительница, одним-одна. Девье малолетнее, а сыны службу справляют... Родитель тоже с грызи кончился. Ничо, не то- почи, баушка, теперь уж скоро. Може, девка-то твоя не насовсем запутлялась. Бывает, которых и отпускаем. Есть и бабье, и девье в тюрьме. Это—да, есть! Я только с их спросу меньше, чем с мужика. Не зря сказано: у бабы волос долог, да ум короток. Я у тепереш- них и волосы-то короткие. Только я этого не уважаю... Правильная девка сроду косу не срежет. У нас в штабе-то больше безмужние, так по воле по своей с мужиками займаются. Ну, так те стрижены... Стой. Теперь, баушка, отваливай. Тебя в штаб не велено. Ярестована, айда, проходи. Не чепляйся, баушка! Н-ну, тебе говорю, отчепись! Проходь, проходь, б а рышн я- Тяжелая дверь захлопнулась. Скрыла Елену. Мать не видела ни часовых у дверей, ни шумливого солдатья у стен бывшего винного склада. В глазах все: домашний линялый капотик, русая плохо за- плетенная коса, неширокие дочкины плечи и серенький газовый шар- фик. Лено очка!... В сердце плакало, а глаза были сухие и горячие. Вросла в землю у под'езда, стала ждеть. Замерла в страстном моля- щем ожидании перед захлопнутой дверью. Часовой справа сердито крикнул: — Иди, иди! Здесь не дозволяется стоять. Но пожилой бородач G сединкой, тот, что слева, глуховатым бас- ком успокоил: — Пущай постоит. Сердце, видать, зашлось. Дай, отдохнет. Дочку што-ли сцапали? Ну да, дочь, видать. Господска кровь, вредная! На- супротив нашего делу. Ничего, пущай постоит. Материнское-то сердце, оно, брат, и в белой кости чижолсе живет! Постоит да и уйдет. Пу- щай постоит! Насторожился и замолк. С глухим скрипом распахнулась тяжелая дверь. В длинной, не по росту, шинели, с наганом у пояса вышел Степан Типунов. Тревожно, в глубоких впадинах, поблескивали острые глаза. Увидел, узнал, но не остановился, не кивнул головой. Только плотнее сжал тонкие губы, и морщина между бровями обозначилась яснее. — Степан Васильевич, на минутку... Леночку... — Ничего не знаю, ничем полезен вам быть не могу. Дожди- тесь здесь. Пошел торопливо, путаясь в длинной шинели. Ожившим в нена- висти взглядом проводила его узкую сутуловатую спину. Если даже Типунов отказался, кто-же Лену там защитит? Задергались губы, на плач не вырвался. Я над городом забились тревожные волны набата.