Сибирские огни, 1923, № 4

Аверьянов помолчал немного; корявыми, негнувшимися пальца­ ми, как граблями по соломе, провел по волосам, и тихим голосом, с глазами опущенными вниз (опущенными, чтобы не видно было слез), как кому-то близкому, родному, с болью пожаловался: — Устал я, товарищи, соскучился в тюрьме без работы... Замолчал, сел, закрыл лицо огромными, жесткими ладонями. Зуев зашептал Кашину: А знаете, правда, иногда, бывает очень бледной. Ведь Аверья­ нов не виноват... Кашин твердил свое, бледнел, волновался. — Тут что-то есть, что-то не так... Поздно ночью судьи ушли за кулисы, в уборную, актрис, в со­ вещательную комнату. Подсудимых увели в тюрьму. Ушли одни, увели других, чтобы расстоянием, дверями, разорвать, разрезать то невидимое, но крепкое, что связывало судей и подсудимых в единое целое. Судьи ушли в тьму кулис, в полумрак, в тесноту, в духоту уборной актрис, чтобы не видеть глаз, лиц тех, кого нужно осудить, чтобы в табачном дыму, в копоти керосиновой мигалки, в запахе дегтя и пота, на белой бумаге, черными чернилами написать кроваво- красное слово —расстрелять. Чтобы написать это слово перед рассветом, когда красные от бессонницы будут глаза, когда глаза будут утомле­ ны и, следовательно, не увидят, что слово, чем бы ни было написано, всегда кроваво-красное, что за ним всегда кровь, расколотый череп, мозги, черная яма, черная сырая земля. Чтобы не понять, что слово это, написанное на бумаге—беззвучно, но беззвучно, как порох, по бумаге же рассыпанный и таящий в себе гул взрыва, огонь и дым... В день об'явления приговора, утром, Зуев встретил Кашина на улице; в суд пошли вместе; Кашин был бледен. — Я не знаю, виноват или нет Аверьянов, но я знаю, что рас­ стрелять его нельзя, немыслимо; когда я обвинял его, я не колебался, но последнее слово, эта его какая-то особенная уверенность в своей правоте, его спокойствие... Что-то есть тут неладное... Зрительный зал не мог вместить всех желающих услышать при­ говор. Конвой пропустил в первую очередь родственников. Громад­ ная толпа осталась на улице. Милиционеры оттеснили толпу к про­ тивоположному тротуару, растянули ее на целый квартал. На улице было слышно, как в зале громко крикнул комендант: — Суд идет, прошу встать! Зал с шумом встал и замер, онемел. Кашин и Зуев стояли рядом. Зуев смотрел на подсудимых, Ка­ шин в землю. Гусев, опустив тяжелую, большую голову, ковырял пальцем сук­ но. Масленников, позевывал, равнодушно смотрел куда-то выше очков. Защитники стояли с вытянутыми шеями. Председатель читал монотонно, чуть-чуть нараспев, как дьячек по покойникам (и допод­ линно по покойникам, ибо четверо были приговорены к смерти). Подсудимые, их головы, лица—снова, как бесцветные, бледные бусы. Аверьянов один огненно-рыжий, красный, слушал со спокойным любопытством. Решетка штыков конвоя была удвоена, сгущена.