Сибирские огни, 1923, № 4

бя, разбередилось что-то внутри больное. Вот также иногда бывало в окопе, в германскую войну, когда ночью в затишье лежал один и думал. Вспомнил жену, детей—погибли от тифа в тайге во время ски­ таний, во время борьбы с белыми. Хорошо говорит Латчин, как отец ласкает. Никого нет у Аверьянова. Бобыль. Плакать хочется. Не пом­ нил, как сказал. Да, приду. Да, на фронте, или на работе, когда не думаешь о себе, то и ничего, так и надо. Задумаешься—плохо. Нет, лучше не надо. Эх, разбередил... Неловкость какую-то почувствовал, когда подходил к квартире Латчина. Обстановка у него барская. Кресла, креслица, столы, столики, и круглые, и четырех—и трехугольные и какие-то игрушки, финтиклюшки кругом, кружева, занавески—негде повернуться, не знаешь куда и как сесть. Тесно и неловко. И Латчин, хоть и секре­ тарь его, хоть и подчинен ему, а все—таки барин. Жена-же—барыня настоящая. Пухлая, круглая, белая, надушенная, шуршащая шелком, сверкающая драгоценными камнями. Когда здоровался, показалось, что рука у нее резиновая, надутая воздухом. Мнется мягкая, холод­ ная, и костей нет. — Серафима Сергеевна—моя жена. Латчины приняли Аверьянова ласково. Усадили за стол с бело­ снежной скатертью. Иван Михайлович сел напротив, стал угощать хо­ рошим табаком. Серафима Сергеевна загремела посудой. Поблески­ вая кольцами и тарелками, не торопясь ходила около стола. — Мы без прислуги живем. Вы не смотрите на меня, как на ба­ рыню. Я все могу делать. Латчин смотрит то на жену, то на Аверьянова, с улыбкой рас­ правляет плечи, грудь, поднимает голову. Под подбородком у него надувается жирный синеватый вал. Аверьянов чувствует, что Латчин хочет без слов сказать ему—смотри какая у меня хорошая жена. Аверьянов молчит, курит, не знает, что говорить. Табак вот действи-' тельно хорош у Латчина. А Серафима Сергеевна уже поставила на стол миску с супом. — Разрешите, я вам налью т.л то... простите, как вас по имени отчеству? — Николай Иванович. Отчего-то покраснел, уронил на скатерть горячий пепел. Неловко замахал длинной корявой рукой, сшиб со стола ложку. Зазвенело серебро на полу—засмеялось. Нагнулся поднимать—стукнулся головой об стол. Стыд, стыд. Лучше-бы провалиться. Ложку взять не успел. Латчин улыбающийся, покрасневший уже поднимался из под стола. Ложка у него в руках блестит—смеется. Но Латчин серьезен, озабочен, ласков. —Ничего, ничего, Николай Иванович. Сима, дай чистую. На столе засверкал граненый графин с разведеным спиртом. Аверьянов не заметил, кто и когда его поставил. Латчин внимательно, с участием, как тяжело больному, заглядывает в глаза. — Николай Иванович, пропустим по маленькой для аппетита. А?