Сибирские огни, 1923, № 4

и кровопролитий, насыщается подлинным трагизмом при изображении бессильного единоборства Человека с Вещью. Протестант против власти Вещей — работник Ерьма, перепол­ ненный жаждой революционного „мученичества", тщетно пытается уйти от диктатуры собственнических инстинктов, от самодовольного кулака Кондратия Никифоровича,— кабаном, медведем, бабой дород- кой, собственным его, Ерьмы, человечьим следом заступает ему дорогу Синий Зверюшка, Вещь, не уйти, не скрыться, не отречься, не преодо­ леть. И хоть оставил Ерьма уже завещание на имя сестры своей Степаниды, отдал ей все свои земли и вещи (завещание: „Хоть и общее теперь все, а володей на мою голову"1), но оказалось — побеж­ дает не „общее", а „собственное"— и вновь, трижды отрекшись, бро­ сив берданку в грязь, возвращается мужик Ерьма на „старую дорогу", в об'ятия Синего Зверюшки, в цепкие лапы кулачьи Кондратия Ники­ форовича... Молкнет, гаснет „мученический" протест батрака, не человек он больше — покорное, травянистое растение — „глаза у него зеленые, влажные, как листья распускаются весной"2). А Синий Зверюшка обо­ жествляется —„для счастья обязательно в избе каку-нибудь"3), во- человечивается — „трется, с хитрым человечьим взглядом, смотрит на Ерь- му"...4). Рассказ этот („Синий Зверюшка") — вообще самое глубокое, яркое, мудро-трагическое из всего, написанного Всеволодом Ивано­ вым. Здесь — суть, сердцевина, трагедия и пафос его мироощущения. И нужно-ли после этой глубоко-крестьянской трагедии добавлять, что вещи, в изображении художника, вообще больше, важнее людей? Нужно-ли вспоминать, как в Сергиевской битва была, как партизаны повернули правильные окопы из полей в леса— „хлебов пожалели"?, Л в лесу-то их всех перебили"5).— И что значит в сравнении с этим неодолимым рабством партизанской массы (которая, не забудьте, бросила свои хаты, поля, домашний скарб, все как будто отдала борьбе, но замерла и отступила пред самой идеей Вещи пред чьими-то хлебами — и оттого погибла!)— что значат жалкие, в нос, протесты культяпого Павла — „так нельзя", „народ не жалеют", а „хлебов пожалели"6) — пред лицом этого самодержавного чувства земли и неба, пахнущих избой, хлебом, самогоном и псиной? Все „городское" („и уважение, и сдержанность, и еще многое, заставлявшее душу всегда быть настраже" 8) все это и во всех без из‘ятия людях глохнет и мертвеет пред лицом степного Молоха — Вещи: „Все это сразу стерли в порошок и пустили по ветру бесконечные древние поля, леса, узкие заросшие тра­ вой колеи дорог и возможность повелевать человеческой жизнью"8). Над этими бесконечными древними полями, лесами царит „синий Бык времен", некая шпенглеровская „идея судьбы", опрокинутая в хаты >) Н , 77~ 2> Н , 89. 3) Н , 74. 4) Н., 89. Курс, мой—Я. Б. 5) „Сопки". „Цветн Ветры“, стр. 337. Н., 337. 8) Н., „Партизаны", 150. 12, „Сибирские Огни“. № 4. 177