Сибирские огни, 1923, № 4

Знает, наконец, и „фушеров", нахальных прыщавых гимнази­ стов последнего класса, с вонючей папиросой и столь же похабными анекдотами в зубах, что приходят в кофейню от необ'яснимого зуда любопытства, облепляют все столы, где играют „знаменитости", тре­ буют дать им королеву вперед, заглядывают в глаза победителям, ба- лаганно опошляют музыку напряженного шахматного молчания... А радость власти? Сколько комиссаров, офицеров, гайдамаков, спекулянтов, писателей, студентов, приставов и начальников милиции, и знаменитых политиков,—все приходили в „Лондонскую" кофейню, небрежно садились поиграть с „лавочником", как презрительно его именовали, и проигрывали самым позорным образом на 15-м ходу... О, здесь он им мстил, беспощадно мстил всем, белым и крас­ ным, тем, кто убил его сына, и тем, кто называл его „мелким бур­ жуем" и национализировал его несчастную лавченку. Здесь Пинхос, обычно робкий, до дрожи боявшийся жизни, чувствовал себя неотра­ зимым. Здесь, издеваясь, предлагал милостиво вернуть им ходы, и, разбив вдребезги, хитро демонстрировал варианты, при помощи ко­ торых те могли выиграть, смеялся над бессмысленной игрой какого- либо капитана в погонах, предлагая его высокородию королеву впе­ ред, чтобы потом ядовито извиниться в том, что выиграл. Сюда не залетал ни один снаряд, здесь он был независимее са­ мого Робинзона, в обществе этих безмозглых Пятниц, здесь спасался от белых и красных, от демонстраций, парадов, погромов, революций, от кричащих, обезумевших домов... И сюда он не пойдет? Пинхос с грустью вспоминает, что хлопнул дверью и быстрее обычного пробежал широкие, со всех сторон обнажающие его согбен­ ную фигуру,— солнцу и погромщикам —широкие улицы, юркнул во двор, обычный, вонючий дворик больших домов большого города, дворик, в котором помещалась кофейня. Все было на своем вечном месте... На солнечной стороне крыль­ ца, как всегда, лежал в качалке сын хозяина кофейни, желтый 12-ти- летний мальчик—паралитик, с поднятыми вверх помертвелыми ножка­ ми и бессильно болтающимися веревочными ручонками. Скользнул мимо мальчика, вошел в теплое, сладкое табачное облако—и стало их тринадцать, тринадцать тихо бредящих в сизом дыму гамбитами и рокировками. И когда пришла эта ночь, варфоломеевская ночь его жизни, когда в могильную тишину кофейни ворвался визг разбиваемых сте­ кол, и страшно в душу раздирающее, безответное: — Мо-о-о о... И в углу хохотком отозвались два офицера, Пинхос встал, высо­ кий, молитвенно-бледный, и властно обратился к сидящим: — Я вызываю всех, всех вас. Мне некуда уйти. Я буду со всеми вами—слышите—играть сразу. Сколько вас—двенадцать? Поставить двенадцать досок!—приказал хозяину. И было в его голосе что-то столь неотразимое, точно последнее единственное спасение принес предсмертно воющему городу, и столь ненавидящее, а глаза так недвижно уставились в угол, где играли белые офицеры, что все поднялись и стали быстро, лихорадочно рас­