Сибирские огни, 1923, № 3

К столу присела, вынула друга—тетрадь. Пишет: „Господи! Как грязно, пошло, ничтожно все вокруг. Зачем так низки люди? Неужели, чтобы быть счастливым, надо оскотиниться? Нет, нет и нет. Есть другого рода счастье, счастье тонких возвышен­ ных душ “... И вдруг за спиной: — А а, Нина Михайловна! Вот вы где! Вскочила в испуге, дрожит все тело, наливается гневом, тяжелым и горячим, как плавленый свинец. — Вам что угодно? Ухмыляется Треухов, учитель, стоя в дверях, покачивается, лип­ нет к ней оловянными глазами. Пьян, как сапожник. — Ниночка... пре...красная девочка... гим...гимна-зисточка... Поце­ ловать раз-решите? —. Поцеловать? Подошла близко, вплотную, лицом к лицу, смотрит, точно шпа ­ рит кипятком. Но нечувствительно тело, ошпаренное винными парами— не проймешь. Выкинулись наглые руки, схватились за плечи, у самых глаз блед­ ное серое лицо... Плеск, плоский и короткий. Отшатнулся, дико улыбается. На секунду прояснились глаза, про­ глянуло в них что-то, как синь неба меж разорванных мутных туч. И опять заволокло, затянуло. Не вышло ни слова, так и пропал, как злой дух. Заперла Нина дверь, упала на кровать. Трясется тело, прыгают мягкие плечи и маленькая детская спина, такая нежная-нежная, ж а ­ лобная... IX. Ночью встал Треухов—очнулся от свинцового сна, пошел в кух­ ню зачем-то. Тишина звенела в ушах, пьяный туман тяжко колыхался в голове. В кухне горела коптилка,—забыла Мария потушить, а может, темноты боялась. Спала на тесной печке, растрепалось распаренное тело—торчмя голые колени, в стороны молочные руки. Не сознавая, что делает, Треухов встал перед низкой печью,— голова выш е—и мутно-пьяным звериным глазом вобрал в себя жен ­ скую сонно-бесстыдную, сквозную наготу. Спал человек разумный, бодрствовал и действовал один мохнатый, в шерсти, с длинными обезьяньими руками, с приплюснутым черепом, с торчащей вперед огромной нижней челюстью, с утонувшими в ямах маленькими, сладострастно-жестоко блестящими глазками. Он-то, этот мохнатый, длиннорукий, сопел над сонным лицом, он потянулся к нагому телу, припал широким ртом к парной, молочной коже, пахучей и дурманно-сладкой, и пил ее, всасывал, сладострастно чмокая, готовый кусать и грызть.