Сибирские огни, 1923, № 3

Когда вбежал сын, Треухов лежал уже на кровати и читал в книге: Кар-ман-чики-чики, Кар-ман-чики-чики... V. Вечером выпил еще, и комнатка стала тесной клеткой, потянуло на-люди, на простор. — Схожу к начальнице, поздравлю,—сказал жене скучным, рав ­ нодушным. — Я не поздно будет? — Только семь, что за поздно. — Смотри, пьяных много на улице. — Я не барышня... Сын уж спал. Треухов надел сюртук, шубу, сказал в дверь кухни: — Запри за мной, Мария. На крыльце обернулся. Смутно блеснуло белое, женское. — Шнапс тринкен? — Я, я, тринкен шнапс...—Засмеялась чуть слышно, грудью. З а ­ хлопнулась дверь. Орион вырос гигантским пятиугольником над темной улицей, дышет льдистым, бодрым, искристым, как вино. Улица протянулась куда-то, как закопченая труба, и оттуда: О-о-о-и-и-а-а-а... И-и-и... — бабье истошное. Повернул за угол. Навстречу толпа, как черный рой комаров, толкущихся на закате. Впереди бабы, пошатываясь кружатся, голосят, слов не разобрать, а напев все тот же, зыбучий, расхлябистый. Треухов жмется к домам, к заборам,—привяжутся, неровен час. Улица бешено крутится, взвихрилась человеческая пыль, пропитанная спиртом, несется без глаз, без мысли, без души—в черную яму под льдистым Орионом. И вопль страдного веселья, упоенно-надрывный висит над пьяным городом, как чадный смерч. Так вдоль стен и дошел до гимназии. Больше темное здание глухо молчало, мертвое, только квартира начальницы, прилепившаяся сбоку, глядела во мрак пустой улицы светлыми глазами с бельмами кисейных занавесок. На звонок отперла хозяйка. — Простите, что поздно с визитом. Да вы не осудите. — Входите, входите. Лучше поздно, чем никогда. На широком одутловатом лице блестели спиртной влагой сови­ ные глаза. В комнате, пестрой и мягкой от ковров, на диване сидела дама. Ее Треухов видывал и раньше, но не знал фамилии. — Грядкина,—пробормотала дама. Рука пухлая и горячая, лицо круглое, розовое, спелое, как ягода и глаза влажные. Но взгляд не задержался на лице, а сполз ниже и уперся в грудь, взбитую, как пуховая подушка.