Сибирские огни, 1923, № 3

творят историю. С материалистическим примитивизмом какого либо раб - факобца, чья мудрость исчерпывается учебником политграмоты, нагляд­ но демонстрирует Эренбург (точно туманные картины волшебного фо ­ наря в школе первой ступени, или переводные картинки для детей младшего возраста) рождение войны и патриотического угара из в ещ ­ ного изобилия, из „перепроизводства" и кризисов. Конечно, Курбов з аранее все знал, без директив: Англия, Германия, империа­ лизм... Но что же делать с этим знанием, когда даже тумба готова, подбоченясь, гарцевать, колоть, стать знаменем или наглой телеграммой? Груды туш, домов, вещей, шпицы, ку­ пола, каланчи,—все взбесились. Вывески кричали: воевать! Золотой калач, от чванства раздувшись, требовал: „сож­ рите, растопчите, я неистощим!" И он подмигивал при этом рогу изобилия, с плюшками и прочим. Сюртуки и брюки порт­ няжек, без голов, уже маршировали , колбасы пахли падальюг окорока сочились дикой олифой. Над всем торжествовал с а ­ пог. Он долго жил своей отдельной жизнью, рядом с „Иллю­ зионом", напротив кулинарной школы, в доме № 26. Услышав топот, стал спускаться, доказывать: „Зачем нога? Я сам. Прой­ ду в Берлин! Я—с вывески. Я. рыжий, дикий самодержец" Курбов чувствовал на голове пудовую пяту1). Так рождается война. Я революция? Какая революция? Нет никакой революции, этой лавы человеческой борьбы, протеста, жертвенной смерти, самоутвер­ ждения: так себе, аппарат для аппарата, числа, нули, семерки, п а р а ­ графы , по которым умирают и убивают, резолюции, на основании коих ликуют, разверстывают, мобилизуют и разверзают над миром „ножницы" массового террора. „В барские гостиные, вслед за бородой Маркса и ма­ хоркой, втерлись: „разверстка", „трудфронт", „рабкрин"... Давно уже нет людей. Остались цифры, беспокойные, требующие тщательного ухода. Их обуть, насытить калориями, просветить, ввести в обетован­ ный пародиз, приснившийся когда-то (число к числу приходит в гости). Считал, д аже засыпая, ещ е нырял в глубокие прохладные ну­ ли. Глотая наспех ершастый хлеб, давился не усищами—ка ­ кой-нибудь просчитанной семеркой. Был рьян и праведен, когда, вступая в клубы дыма, где страсти, подвохи, обходы, выравнивал сердца в колонны цифр: — Необходим единый план"...2) И нет путей от этих цифр—самоцелей к живой жизни, к живому счастью человеческому. Вот „среди зимней, чумной тишины", бьется голосок голодной, умирающей девочки. Идет 1920-ый, „третий тяг­ чайший год"... Курбов, девочку агонирующую увидев, что-то ощутить ‘) „Жизнь и гибель Н. Курбова*, стр. 50. *) Ibid, стр. 74.