Сибирские огни, 1923, № 1 — 2

В том ли, наконец,—пильняковский „революционный“ пафос, что есть красота „в лучине, голоде, болестях?“ Садическая, заметим от се­ бя, эстетика—не из Камынина ли—„во всякой боли есть красота?“ Для кого красота? Для издыхающего от голода поволжанина, для завшивевшего, умирающего от тифа красноармейца, для несчастных пассажиров поезда „№ 67 смешанный?“ Или для наблюдающих со сто­ роны и самодовольно хихикающих дежурных по станции Мар? Не на­ поминает ли такой „революционный“ пафос рассуждений Пильняков- ского инженера (в повести „Иван-да-Марья“): -г- Да, через сто, полтораста лет люди будут тосковать о тепе­ решней России, как о днях прекраснейшего проявления человеческо­ го духа,—сказал раздумчиво инженер.—Я у меня вот башмак прор­ вался, и хочется заграницей посидет в ресторане, выпить виски’8) Велик этот „спецзвский“ пафос, но как легко он испаряется в прорванный башмак! И тогда заголяется истинный образ этих эстетов, восхищенных „красотой голода и болестей“—и глянет на нас смахивающий не то на Дон-Кихота, не то на ножницы писатель Камынин, покупающий, красоту за три пуда рыбьего жиру! „Очень все просто!“ Но очень ли революционно? И очень ли правдиво?.. Но Пильняк..... пугает,—а нам не страшно“... Я, однако, отнюдь не хочу сказать, что. Пильняк сознательно кле­ вещет на революцию, или что он сознательно против нее. Вернее всего, Пильняк—идеолог межеумочных социальных групп, почему и мечется между Ордыниными и Иван-да-Марьями, между буржуазными нигилистами и примитивными материалистами. Пильняк ни тут, ни там, или, ежели угодно, и тут, и там. Он и здесь остается-'-одним словом, таким-же безнадежным эклектиком, не сводящим концы с концами, каким является во всей своей художественной идеологии, философии, форме, стиле и образах. Совершенно прав В. Львов-Рогачевский, заявляя, что “эклектизм Пильняка принимает угрожающий характер“33). Помимо метких при­ меров, приведенных В. Львовым-Рогачевским для доказательства этих подражаний, влияний и заимствований, мы должны отметить: в об­ ласти идеологии и философии—огромное влияние ницшеанства (культ „белокурого зверя“), розановщины (фаллическая лирика и филосо­ фия), махновски-упрощенного анархизма, столь-же упрощенной „база­ ровщины" (лопух!); в области художественного содержания и стиля— отпечаток Блока („метельное“), Ремизова (народничающий, прими­ тивный язык „сказа“), Дж. Лондона (культ звероподобных Волк Лар­ сенов в штанах и юбках), Е. Замятина (провинциализмы уездные), Арцыбашева (кобылицы-женщины, санинщина—по Пильняку—„камы- нинщина“); наконец, колоссальное влияние Достоевского (религиозная мистика, жестокость, смердяковское и карамазовское во всех героях) и рабское подражание стилю А. Белого (расположение материала, лирические отступления, ритмическая проза). Использованы и Есенин (нарочитое хулиганство—культ бунтаря-хама), и Маяковский (прими- :р) „Смертельное манит“, стр. 148. :ы) См. „Носковский Понедельник“ Л 8 от 7VIIX 192? г., ст. „Борис Пильняк“.