Сибирские огни, 1923, № 1 — 2

всех похотях и низших отправлениях человеческих, хихихая, подчер­ кивать, когда женщину обрывают предварительно (аборт) и когда после (тиф). Лучшие его герои, самые светлые их мечты, заголяются, обнажаются (как в рассказе Достоевского „Бобок“), и человек с из‘- еденными легкими, думающий о новом необыкновенном братстве, вдруг, .„целует, целует, целует голый женский живот, страстно, боль­ но"; а правдоискатели—Андрей Волкович или Глеб Ордынин—вдруг оказываются негодяем-дежурным по станции Мар,—насилующим деву­ шек, дерущим взятки, топчущим под ногами в унтер-пришибоевском восторге волю и личность пассажиров мимоезжих поездов. Конечно, многое в этой жестокости, в этой звериной заголенно- сти—подлинно взято от „голых годов“—революции, но много и наду­ манно-жестоко, причем жестокость эту резко отличает от жестокости Достоевского то, что у последнего она насыщена любящей болью и скорбью за человека, за „мерзость содомскую“, за „смердяковщину“ в душе его, меж тем, как творчество Пильняка лишено этого пафоса любви к человечеству, в холод, и голод, и похоть обращаются страсти его героев—„нигилистов“ и „циников“—а надо всем этим холодно сте­ лется метель, воют волки и идет над снегом колкая поземка. И с чего это взяли А. Воронений, Н. Осинский и др., что Пиль­ няк революционен? С того ли, что революция выглядит у него пугачевщиной, уводя­ щей нас в XVII век? Но ведь это обычная характеристика револю­ ции буржуазными публицистами и писателями. Вспомните хотя бы „Молитвы о России“ кликушествовавшего Эренбурга! (> того ли, что коммунисты—„кожанные куртки“—выглядят у него героями и „кожанными красавцами?“ Но... хороши и „красавцы:“— один—так живописует Пильняк—прописывает самоубийство отцу (Ар­ хипов), другая (Ксения Ордынина) предается половым оргиям и нас­ лаждается расстрелами, третий (Лайтис) проделывает мистически-эро- тические фокусы с Оленькой Кунц, а все, вместе взятые пьют, кутят, развратничают... А душа революции? Метель и метельное взято Пильняком от Блока („ветер, ветер, на ногах не стоит человек“), оттуда же с т иль - солдат, красногвардейцев и красноармейцев; неоднократное похорон­ ное—„Ве-е-ечная па-а-мять“ (см. „Иван-да-Марья“, перемежающийся лейт-мотив)—взято—из реакционного „Слова о погибели земли рус­ ской“ Алексея Ремизова,—а „с в о е , “ свой пафос революции—в чем он? В том, что „вся революция пазнет половыми органами“ (пафос рево­ люции, к а к о р г ии , как разгула всех страстей, всех вожделений и похотей?). Но ведь и этот „запах“ нам давно-давным знаком: ведь э т о з а п а х - р е в о л ю ци и р а с т л е н н о й , а не т о р ж е с т в у ю ­ щей, п р о щ е —з а п а х р е а к ц и и , запах арцыбашевских „кобылиц“ Лидий Карсавиных, запах похотливой санинщины, запах „Леды“ Ан. Каменского „благовоние“. огарочничества „лиг свободной любви“— одним словом, запах упадка,' п р о к л я т и я революции, но отнюдь не проникновенного ее постижения.