Сибирские огни, 1923, № 1 — 2

этом отношении, в повести можно найти ряд поразительных „перлов“ стиля; например, „оживало мертвое вещество; распластанное раньшэ для глазеющих толп“...... зацветали тысячезвездные камни“.,, „или это цветы пели, магнетически качаясь“ и т. д. Но мало этого,—форма и содержание в художественном произ­ ведении нераздельны,—вся повесть насквозь пронизана этой стихией и задумана в этих тонах—основном тонусе Андреевщины. Андреев всегда на события живой жизни наслаивал индивиду­ альный фаустовски-высохший запах философских проблем,—результат отрыва интеллигенции от широких масс, от глубин жизни, результат буржуазной эпохи, когда философия сделала стремительный скачек в сферу абстрактных положений; метафизических проблем бытия, вернее —даже не бытия, а изолированно-интеллектуального существования. Згромным талантом Андреев умел вдохнуть в них мрачную жизнь и жуткий пафос молчаливых химер, но все-таки они всегда оставались этими зловещими и символическими, искусственными фигурами, и ни­ когда не играли органической роли в здании живой и целесообраз­ ной конструкции жизни. Андреев кричал „тяжелыми словами“ „в море молчания“, он-был одинок и явил собой фигуру последнего ложно-классического актера из его театра в пьесе „Реквием“, где уже нет совершенно публики. Он ушел от широкой жизни,—жизнь ушла от него. Малышкин, как Андреев, наслаивает на события гражданской войны романтику интеллигентского мировосприятия. Правда, мировос­ приятия, освеженного трепетом романтика-интеллигента, который „уве­ ровал“ в революцию и заговорил о ней с искренним и буйным пафо­ сом. Он безбоязненно глянул вниз—в хаос восстаний, героизма, по­ бед, но увидел его через розовую дымку своих романтических очков и зарисовал только хаос. Он увидел не Ивана, Петра, не Сейфуплинского Софрона, Арта- мона Пегих или героев Либединского—в их реалистической простоте и величии, а „становье орд, и 1 ущих завоевать века“. Он постоянно перемешивает символику интеллигентской роман­ тики с реалистически-жизненной романтикой. Там, где он рисует „старый“ мир, там рисунок ему удается,—в его манере есть что-то родственное „изнывающим, окутывающим мир смычкам, цветам, ка­ чающимся магнетически, дремотным волнам“ и т. д. Но там, где он хочет открыть нам реальное лицо этого „становья орд“, там он почти беспомощен, там он мудрит. Его „символизм“ на этих страницах напоминает „чертовы каче­ ли“ Сологуба, „Анатему" и „Океан“ Андреева, он является как и сим­ волизм Андр. Белого его личным фантазмом, грезой, кабинетной вы­ думкой, или, как говорят в „идеалистической Одессе“—„нащупывани­ ем в бытии потусторонней значимости явлений“. *) Малышкин не слышит основного мотива революции, а улавли­ вает лишь обертоны ее, поэтому ловит явления жизни не в их имма­ нентной, реальной сущности, а лишь в перепевах. *) См. „Литер. Мысль“ № 1, 1922 г. Статья Аскольдова об Ан. Белом: