Сибирские огни, 1923, № 1 — 2

И Дон-Кихот, и Гарпагон, и Плюшкин, и образы художника Гойя, они реально почти немыслимы, это есть художественная концентра ция жизни, но в чем-то почти неуловимом, может быть, в этом бле­ ске жутких мышиных глаз Плюшкина, его живой ненависти во имя скупости к своим родным, этом мгновенном оживлении лица, которое автору напоминает о том, что и Плюшкин был человеком, хорошим семьянином, в трогательной любви Дон-Кихота к Дульцинее, в его по­ ражениях, когда вдруг вся его в панцырь закованная фигура делает­ ся человечески-жалкой и трогательной, во многих живых и кровных нитях, которыми они связаны с жизнью, всеми чуемой,—во всем этом ощущается, что эти образы живые, художественные, человеческие образы. Поэтому они нас волнуют, жгут и выростают для нас в сим­ волы, в живые знаки-знамения человеческой жизни, наполняются для нас кровью непосредственного социального значения. Таких живых нитей у героев Эренбурга вы не найдете, и если мы их можем воспринимать, то только посредством восприятия слов, на которые они так расточительно щедры, но которые всегда остают­ ся только словами. Человек жив, и если художник хочет его умертвить, сделать сим­ волом, социальным пугалом, для этого он должен носить в своем сердце яркое ощущение живого человека, ради которого он создает свои „мертвые души“. Порой кажется, что Эренбург вот-вот прикоснется к живой чело­ веческой жизни и извлечет из нее ее затрагивающий читателя смысл. В описании продкомиссара Раделова, в бытовом рисунке жизни това­ рищей Андрея и Ольги почти намечается такое живое описание этих современных старосветских помещиков, но и этот рисунок автор все время движет по поверхности, плоскости жизни, и нужно усилие, по­ бочные эмоциональные ассоциации, чтобы этот рисунок оживился и блеснул на вас жутью. Сами по себе и эти наиболее удачные рисунки художественно значат не больше, чем хорошая вышивка модной ма­ стерицы, которая знает потребности публики. Эренбург рисует нам мертвые души, создает свой мирок для них, но оказывается, что в этом мирке даже сокрыто и затаенно нет места живому. А мертвое всегда предполагает живое. Одно мертвое не есть мертвое, оно становится просто бесформенным, безббразным и бес­ смысленным, каким и оказалась книга Эренбурга „Хулио Хуренито“. Пусть с книгой Эренбурга имеет дело тот, кто не идет в своих исканиях дальше страниц книг и газет, поверхностных разговоров на модные темы, но мы ищем художественного изображения револю­ ции, поэтому минуем безвозвратно эту пустую и пошлую книгу и обра­ тимся к другим. Соблазн литературщины, философский фельетонизм, щегольство модными мыслями, салонное проповедничество и газетный символизм— основная опасность, которая висит над нашими молодыми писателями, основное искривление литературы, с которым нам еще предстоит упорно бороться, чтобы расчистить поле для молодых, здоровых та­ лантов. Оторвавшиеся от непосредственного производства интеллигенты в эпоху буржуазии и сейчас к нему не возвратившиеся, в корне уте­