Сибирские огни, 1922, № 4

ное положение. Сообщили жителям строгий приказ: не зажигать огня. Патрули с вечера на улицах. Усиленный наряд охраны на мосту. Военно-полевой штаб в полном составе на ночь остался в винном складе. Вечером принесло из степи мятель. С воем подняла над городом снежную сплошную завесу. Закрыла занавески и цветы на окнах. Очистила улицы и об- ширную базарную площадь от людей. Сразу изменился лик города. Живой на высоте стала старая церковь. Не- ясные силуэты домов чернели сурово. Будто оживала старая крепость. Ночью взмахи ветра угрозой забили в крепкие ставни. Взвыванья его развеяли чуткий старческий сон Феклушин. При мерцаю- щем свете лампады завозилась высохшая, сгорбленная. Накинула поверх мона- шеского одеянья черный тулупчик, зажгла тоненькую желтую восковую свечу и пошла церковным корридором в сторожку. Сквозь запертую дверь прорыва- лось в корридор сердитое холодное дыханье снаружи. Как в испуге, заколе- бался язычек свечи. Бросил дрожащие блики на серое от пепла долгих лет лицо. Метнулся огонек в тусклые невидящие глаза. Но сгас сам в их мертвен- ном скорбном покое. Свеча в руках Феклушиных—для других, зрячих. Ей не нужна была. В дверь стооожки властно застучала посохом. — Михаила! Вставай? В колокол звон дать надо. За дверью послышался стук. Тяжелый с печи спрыгнул. — Ктой-та? Чего надо? — Очухайся, заспался. Так богово место хранишь? Звон, говорю, дай. Буран в степи. — Дй, это ты, матушка Фекла? Прости, Христа ради... Дйда, проходи, матушка. Крючек откинул. Шумно дверь в темную сторожку распахнул, Феклушина свеча осветила дюжего с кудлатой седой головой. — Сичас, матушка Фекла, оболокусь. — Скоряе! Завалился на печь того не знаешь, что крещеный в степи сги- нуть может. Старик торопливо одевался. Косился на застывшую у порога черную фи- гуру. Жалел тепло, но дверь закрыть не решался. В сторожку не входила. Еще раз позвать не посмел. Только поспешно ласково подтвердил: — Оно так! Крещенному в степи одна подмога в эдаку вьюгу: колокол. Кыргыз дорогу нюхом найдет: нос у его некрещенный, собачий. Я крещен- ному одно—колокол! Да и богу от звону повеселяе станет. — Бог-от не кабатчик: ему веселья не надо. Тарахтишь дуром! На по- каянье в беде колокол призовет. Кому смерть пришла, покается. Скоряе! И снова мерной поступью ушла к себе в пристройку. Там долго била по- клоны в переднем углу. — Помилуй мя, Боже, по велицей милости. Окаянную молитву мою услыши... Судью, величавой глухотой страшного, старалась умолить. В последних вспышках страстной, дурманно-сладкой веры, трудила покоя просившее ста- рое тело. Начал уныло гудеть колокол. Зов его то сливался с воем ветра, то разры- вал этот вой скорбным, глухим стоном. Шишигин услышал звон во дворе винного склада. Бледный вбежал в дальний кабинет, где весь шт аб на ночь засел. — Звонят... Казаки услышат... Мятель бы задержала... — Где, почему звонят? Кто распорядился? — Набат? — Нет! Не набат... Зсюнят в нагорной церкви... В штабе снарядили на гору троих конных. — Звон прекратить! Разузнать, кто распорядился звонить. Стащить звоно- рей с колокольни! Быстро!