Сибирские огни, 1922, № 3

Как то зимсй, в суровую сибирскую деревню бросили горсть новых лю дей—бросили и забыли; не дали ни скота, ни пособия, или набили этими день- гами карманы старшины да писаря. Тосковали и мерзли дети и жены в чужой, неприветной природе; располз- лись по заработкам мужики, остался только один—Никита Бунтарь. Не мог он уйти от маленькой дочери и жены, не поднимавшейся уже год с постели. Тя- желым трудом сколотил он денег к весне на корову; переделал на избу за- брошенную баню за околицей. Но возмутился чем-то. Не за спиной, а вслух возмутился в „присутственном месте" Никита. И увезли Бунтаря. Убежал он и задушил писаря, грозил старшине—много правды выведал где-то мужик. Два дня проходил в своем месте и скрутили снова. Больше его уж не ждали. Весной в стадо Вэлка пригнали новую корову, худую, сгорбленную.—При- гнапа ее девочка с глазами, похожими на два прозрачных цветка. Глаза эти наклонились и канули в сердце Волка. —Ты чья?—спросил он.—Она опустила глаза, похожие на гла- за отиа, Никиты Бунтаря. Насамые свежие лужайки угонял он корову.—Отдавал ей свой хлеб, поил и ласкал ее. Она оказалась очень умным животным, но очень бессильным. Все более и более впадали бока ее, все острее выступали кости, что то харчало внутри, и влажно сияли беспокойные молнии-глаза. Он стал тише гонять свое стадо. В глазах стояли ужас и мольба, когда она останавливалась все чаще и чаще. Но вот настал день, когда она не пришла.—Он распустил всех коров раньше времени и пошел в маленькую хатку, стоящую за околицей. Там на черной койке лежала красивая молодая жьнщина—тень челове- ка. Она слабо сказала, что девочка, наверное, в огороде. Он шагнул через черную кострявую изгородь и заплакал вместе с ма- ленькой девочкой. Назавтра Волк не пошел пасти свое стадо. На устах девочки был смех, но в сердце горе, и глаза души ее бы пи слишком прозрачны для того, чтобы скрыть его от матери. Она таяла, плака- ла и звала в безззучие этих глаз. —Что случилась? Скажи мне, Наташа. Но детские уста были безмолвны. Может быть больная понимала, что ничего больше не в силах дать сердцу ее дочери —и что она должна сделать вид, что успокоилась. Как часто руки страданья сцепляются с руками горя... Кто из них кому дает поддержку? Они стали оба детьми—старый Волк и ясноглазая девочка. С какой тро гательной заботливостью обманывали они больную. Наташа даже уходила с дойником, в который наливали за станом дома молоко, заработанное Волком. Инсгда это было для них счастьем.—Они обсуждали: пора или нет ей итти домой, отчего могла прибавить или убавить удой буренушка. Волк поселился у них.—Дни он работал на косьбе, молотьбе; клал печи, а ночами умазывал ретхую избушку к зиме.— Иногда больная долго смотрела на него глубоким, понимающим взглядом, и из глаз ее к вискам катились ма- ленькие бледные слезки молчаливой благодарности. Но лето прошло. Простым холодным зимним днем как-то оба поняли, что больше обманы- вать уже нельзя—все труднее и труднее было достать молоко последнее время,