Сибирские огни, 1922, № 3

—О здесь, деточка, д аже такие маленькие, как ты, и то говорят по фран- цузски,—пошутил он, улыбаясь милой мягкой улыбкой. В вагоне Иночку посадили посредине. Так было легче, смущала какая-то странная неловкость. Оба точно боялись близости, боялись говорить о том, что больше всего мучило и что надо было сказать друг другу. Петр все время жадно слушал наивный лепет дочери и нежно улыбался ей. Когда Петр говорил об Ирине, в голосе его была большая нежность, и Вера поняла: он сильно любит Ирину. —Вот и пришли!—сказал Петр, нажимая на пуговку звонка и взглядывая то на дочь, то на Веру. И была в его взглядах какая-то беспомощность: как будто он просил понять и простить его. Послышались быстрые легкие шаги, и дв ерь отворилась. У Веры от вол- нения потемнело в глазах, и вся кровь отхлынула от лица. Она знала, чувство- вала, что в дверях Ирина. Произошло короткое минутное замешательство. Перестало рябить в глазах, и острым и зорким стал взгляд Веры. Сразу как-то она увидела лица мужа и Ирины: у него на губах застыла растерянная улыбка. Ирина тоже силилась улыбнуться, а глаза тревожно спрашивали, и это так не шло к ее энергичному смуглому лицу, ко всей ее сильной высокой фигуре, что Вера тонким женским инстинктом поняла, как Ирине больно и как боится она, что присутствием своим причиняет Вере страдание. Огромная человеческая жалость к Петру и Ирине, таким большим и в этот миг таким беспомощным перед ней, охватило Веру. Они робеют, теряются, как виновные, потому что признают за ней какие-то права постоянного владения, права на Петра, кото рые он сам ей дал, и теперь боялся отнять, несмотря на то, что и он и Вера так горячо говорили всегда о свободе и боролись за нее. Что-то властное, старое, традициями укрепленное еще не умерло и делало их всех троих расте- рянными, жалкими, лицемерными. Все это в один короткий, почти неуловимый миг отрывочно, сумбурно пронеслось в голове Веры, и сразу исчезла бледность, досада, смущение. Широко и просто она протянула обе руки Ирине. У той сорвалось с губ легкое короткое восклицание, и она кинулась к Вере, крепко обняла ее и прижала к себе. Этот миг на всю жизнь Вера сохранила в памяти, как воспоминание самой светлой, самой большой победы. В комнату вошли шумно, как-то враз все разговаривая. На лицах застыла праздничная улыбка, только два ярких красных пятна на бледных шеках Петра еще говорили о пережитом смятении. Ирина горячо целовала Иночку. Та не сопротивлялась, но как то сжималась и все искала глазами мать. Еще раз обе женщины обменялись понимающим взглядом, и Вера нежно погладив волосы девочки, сказала: —Вот, Иночка, твоя другая мама. Ведь ты полюбишь ее? Иночка, не поднимая глаз, кивнула головой и вдруг кинулась к отцу. Петр подхватил ее на руки и так крепко прижал к себе, что она з акричала: —Папа, больно! И потом вдруг залилась радостным детским смехом. — Я играла, папочка, в тачки и в тебя... Я тебе все, все покажу! . И моей, и другой маме покажу, и всем, всем! Последняя неловкость исчезла при этом . выс очайшем" признании другой мамы. Опять заговорили все радостно, легко, просто. — Ах, ведь я з абыла взять мой багаж!—спохватилась Вера,—и по квитан- ции и у носильщика... Да, вспомнила номер: 55. Два по пяти. . — Ну, это потом. С'езцим вместе... Здесь не пропадет... Буржуа честные, —засмеялась Ирина.—А теперь надо вас накормить и напоить кофе с дороги. В комнате на столе были уже приготовлены закуска и кофе по-швейцарски в двух чайниках, стоявших один на другом на спиртовой лампочке. Через несколько дней жизнь этой семьи вошла в определенную трудовую колею. Вера хотела отдохнуть от чужих людей, встреч и беготни. Она взяла на себя хозяйство: шила, убирала, кормила обедом, занималась с Иночкой. Ирина ходила на уроки, хотя с каждым днем эта работа становилась для нее