Сибирские огни, 1922, № 3

ки... Ирина горячо целует тебя и ждет... Она бежала с поселения, спасая меня, вместе со мной... Едва не погибла вместе... Приезжай же скорее... Безумно хочу видеть и обнять гебя и мою маленькую родную Иночку... Денег на дорогу вы- сылаю, собрали товарищи... Скорей, скорей выезжайте. Здесь чудно хорошо... Воздух, горы, озеро и свобода!.. Собирайтесь..." Враждебными казались Вере нежные слова письма и будили в сердце по- давленную тяжелую обиду. Вспоминалось все пережитое с мужем. Особенно ярки были воспоминания его былой любви, нежных и горячих ласк, моментов, когда не являлось даже мысли, что кто-то третий может встать между ними, близкими до последнего. От этих воспоминаний нестерпимо острой становилась боль и рождалась в душе злоба. — Я вынесла разлуку... А он?.. Зовет к себе. Две жены... Что же это такое? И жалость к себе просыпалась в сердце вместе с обидой на мужа. — Разве мне легко было вынести шесть лет разлуки? Разве легко было жить на грошевые уроки? Вспоминала усталость, нужду, унижения, перенесенные в эти годы мучитель- ной нищенской жизни. Вспоминалось, сколько сил уходило на подпольную пар- тийную работу. Она жила их общим делом, новой личной жизни не искала, а он... И хотелось написать ему резкое, обидное обличительное письмо, упрекать в измене ей, Вере, в измене даже делу. Как мог он заниматься там личными переживаниями, когда все вокруг должно было ему напоминать о жестокости их общих врагов? Но вдруг нежданно выдвигала память картину их последнего свидания. Вставало, как живое, дорогое исхудавшее внешне спокойное лицо с затаенной тоской в больших голубых глазах. При этом воспоминании смывалась, горячей волной нежности, обида. — Столько пережил... Лучшие годы в тюрьме, на каторге... Одиночество в ужасных условиях нерчинской каторги. И уже хотелось Вере написать мужу: все понимаю, приеду, как друг, при- везу дочь. На смену этой радостной отрешенности от своего узкого, личного, опять приходили злые мысли. — Но ведь я люблю его... Люблю... И ласки его попрежнему хочу. Как же вынесу близость его с другой, его любовь к Ирине!.. Щемила сердце боль, от дум кружилась голова. — Не понимаю... Ничего не понимаю!—-бессознательно вслух произнесла Вера, сжав ладонями виски своего еще свежего милого лица. На звук ее голоса оглянулась Иночка, бросила игрушки и подбежала к матери. — Ты, мамочка, что? Опять плакать будешь? - - О, нет, нет дочка моя!—опомнилась Вера и вдруг неожиданно для себя, повинуясь безотчетному внутреннему порыву, сказала. — Теперь мы скоро, скоро поедем к папочке. И, скрыв, набежавшие слезы, крепко прижала девочку к себе. — Далеко?.. На каторгу?.. Поедем...—согласилась Ина, давно уже привык- шая к страшному образу своего отца в арестантской одежде. •Она даже часто играла в „папу", одевая куклу в серые тряпки и запря- гая ее в деревянную повозочку, изображавшую каторжную тачку. „Папу" окружали деревянные солдатики с ружьями и стерегли, чтобы он не убежал с каторги, но „папа" всегда ухитрялся, с большими или меньшими трудностями, провести своих врагов и прибегал к маме и Иночке. — Нет, не на каторгу!.. А за границу... Папа уже бежал с каторги... Дале- ко, далеко... В Швейцарию, где нет ни каторги, ни цепей, ни тачек!. Мы скоро увидим папочку... — Как, далеко?.. Еще дальше, мамочка?—недоверчиво-пугливо спраши- вал ребенок, заглядывая ей в глаза. — Нет, близко, близко... По железной дороге дня три, четыре. Скоро поедем* Иночка... Там хорошо.,. Горы, высокие горы, ясное небо, солнце, свобода...