Сибирские огни, 1922, № 3

бежать, Жить хочется. Сила в мускулах исполинская. Сейчас всех размечет. Ночью так удобно. Не поймают. Надо только быстро. Раз! — Живой один. Бей! Держи! Они все живы. Бей! Блестящие полосы рельс сверкнули в глазах. Тяжелые колеса локомотива наехали на голову и живот. Красным жаром дохнуло раскаленное поддувало. Барановский не понял, что ему прикладом разбили лоб, в живот воткнули штык, прострелили грудь. Красноармейцы тыкали сталь в горячие трупы. Плющили прикладами черепа. Они колятся легко. Похрустывают только. Совсем спелые арбузы. — Бей! Живые. Притворяются. Бей! Может быть и другим перед смертью показалось, что на них налетел ог- неглазый локомотив, перемолол, изрезал. Может быть он и наехал, и они ле- жали под колесами, изуродованные. Над тайгой черный ледоход все гремел. Лед двигался широким потоком. Вода лилась. Тьма мешала разглядеть. И гнев. Красноармейцы не видели, что рядом с белыми ихний старший. Они ему грудь искололи. В ревкоме лампа горела всю ночь. Около нее Черняков ждал возвраще- ния наряда с лесосеки. Следователь производил в селе обыски. К утру выясни- лось все. Без винтовок вернулись двое красноармейцев, отпущенные белыми. Третьего, коммуниста, белые повесили на сосне, у самого тракта. Вернулся и наряд с лесосеки. Мокрый, в крови. Милиционер представил следователю все бумаги, отобранные у убитых еще при обыске, в бараке. Из Черемшановки сообщили, что строившаяся лесопипка кем-то была подожжена и сгорела. Молов приказал конной разведке полка немедленно отправиться в погоню. Чекист наугад раскрыл дневник Барановского. — Я сдавался в плен красным с тем, чтобы честно работать у них. Мне оставили жизнь, и я должен за это быть благодарным. Ведь меня могли уни- чтожить, как врага, взятого с оружием в руках. Но мои сотоварищи по бараку думают, видимо, иначе. Они опять затевают что-то скверное. Опять борьба. Когда же конец? Как опротивело мне все это. А людям, видно, нравится рвать друг другу глотки, мараться в крови и мясе. Я написал заявление в чека. Имен и фамилий я не указывал, но порекомендовал посмотреть за нами.— Следова- тель заинтересовался, перевернул несколько листов. — Три дня тому назад я написал заявление в чека, но отоспать его не решился до сих пор. Оно лежит в боковом кармане, и мне кажется, что все смотрят на меня, как на предателя, все точно знают, что я и на самом деле собираюсь выдать их. Эта небольшая бумажка тянет пудовой тяжестью. Да, я решил честно работать у красных, я сдавался в плен без иезуитской оговорки в душе, что мол, буду работать, пока не представится возможность напакостить. Честно работать, значит, предупредить и о подлости, которую хотят устроить тем, кому ты считаешь себя обязанным многим, д аже жизнью. Но разве донос честная вещь? Разве доносчик когда нибудь пользовался симпатией д аже того, кто^принимал у него донос? Нет. Иуда. С другой стороны, если мои „товари- щи" выкинут какой-нибудь фортель, то подозрение может пасть и на меня. А я не хочу ни в чем принимать участия. Нет, нет. Вот они убегут, а мне или немногим из нас придется отвечать. Разве станут разбираться, хотели мы этого, или нет. Отослать, поставить точку над i. Не знаю. Все таки это донос. Ничего не знаю. Как быть? Ах, я теряю голову.—Чекист вскочил со стула. — Чорт возьми, кажется своего расхлопали. Досадно.—Молов спросил. — В чем дело? — Да вот почитайте.—Из дневника выпал желтый пакет. Адрес затерся, края ^залохматились, разорвались. Молов с трудом разобрал:—В уездную чрез- вычайную комиссию по борьбе с контр-революцией. Пакет написан, видимо был давно и его долго таскали в кармане. У крыльца ревкома выли родственники арестованных, требовали допу- стить их к следователю. Два милиционера стояли в дверях с винтовками.