Сибирские огни, 1922, № 3

Мб сумели. Собственничёские инстинкты пОДожРли избушку на курьих ножках. Кляузы. Сплетни. Недоверие. Сказочный домик стал кривиться на бок. Затре- щал. Пришла бумага городского ревкома. Деньги не уничтожены. Последний сокрушающий удар по коммуне. Случилось все просто и быстро. Как началось. Село на улицу. К дому Чернякова. Старика к ответу. Как только седая, кудря- вая голова, с белой бородой показалась на крыльцо, улица заревела. Волной накатились на одного. Смять. Разорвать. Уничтожить. Крестьянин многое про- стит. Только не убытки. — Ты что же это, Федор Федорович, обманул нас, значит, для виду по- херил несколько своих сотенных? Д мы .дураки, все изорвали, все до копеечки. Ну, не ждали мы от тебя этого. Не думали, что ты на старости лет такой по- зор на свою голову примешь! —Да вы што в уме што-ли?—Старик защищался.—Да разви я чтоб, значит, против народа. Да провалиться мне на этом месте. Бес его знает, как это вышло. То-ль я перепутал, то-ль оратор наврал. Одно вам скажу, не в уме у меня было, не в разуме обманывать вас. От чистого сердца я их хотел проклятых уничтожить. Д тут такой грех вышел! Развел недоумевающе руками. Толпа не верит. Раз обманута. —Рассказывай тоже—от чистого сердца. Свои то небось припрятал. Поди, целу кубышку посолил да закопал! —Да што вы, есть ли в вас совесть, чтобы, значит, так человека обидеть, хуже мошенника поставить?—Д сам бледнел. Обидно. Толпа сверлила грудь. Сердце. Душу. Точно он заклятый враг. Разве он не тот самый, на которого вчера хотели молиться? Вот Иван Беломестов. Рыжий, бородка клинушком. Глаза два гвоздя. Кузьма Ильин. Бритый, беззубый. Усы обкусаны. Дрожит от злобы. Они впереди, дальше все такие же. В середине Денисовна. Волосы из под платка вылезли. Руки подняла, лезет к крыльцу. —Обманьщик! Мошенник! Отдай мои полторы тысячи. Дура я, дура пове- рила, что нова жизнь идет, коммуния, все в печке спалила. Д они новеньки, как одна, все сторублевоччи николаевские! Толпа кипит. —Обманьщик. Мошенник. У меня пять тысяч пропало. У меня восемь тысяч. У меня четыре. Отдай! Отдай!—Жадно раскрывались рты. Тянулись руки. Целый частокол. Корявые, мозолистые пальцы крючки. —Отдай. Отдай! Ильин шамкает. Обернулся к толпе. —Они вот сейчас у нас дураков и хлеб то в общий амбар ссыпают, а потом скажут, что мол ново распоряжение вышло не отдавать его обратно. Знаем мы их, коммунистов!—Никто не слушает. Пахом Потомов выкрикивает. Трясет лопатой-бородой. —У меня лемех сломали, а кто чинить будет—неизвестно. Каждый гово- рит—коммуния, а никто не хочет!—Звонкий голос перебивает его. Дени- совна свое. —У меня буренка четыре крынки в день давала, да молоко то, что твои сливки, а теперь, как согнали скотину, в обчий пригон, так до своей коровы и на доберешься. Пришла даве, хотела подоить, а Чернячиха, стара ведьма, прежде меня уже ее выдоила и говорит, что мол все равно, коровы обчие. Мошенство здесь одно, больше ничего. Чего там говорить? Не надо нам ком- мунии! Не хотим мы!—Чернякова рассердилась. —Ты что на меня поклеп возводишь? Дли я себе от твоей буренки мо- локо-то взяла? Однако, мы его в обчий бак ведь сливаем. —Знаем мы вас, в обчий бак. Обман один вся эта коммуния!—Денисовна упряма. —Обман. Обман. Обман. Не хотим коммунии! —Надо разделиться! Все согласны! Сопранков пытался заступиться за Чернякова.