Сибирские огни, 1922, № 3

Смолистый, освежающий аромат. Звенящий шопот игл. Тайга разговаривала тихо, серьезно. Ветерок шалил. Покачивал зеленые, ветвистые шапки. Тени и морщинки сбежали с лица. Глаза вспыхнули. Губы растянулись в довольную улыбку. Офицер сел на крыльцо. Задумался. Недавно получил с Волги от ма- тери письмо. Старуха живет хорошо. Коля большой. Служит в Красной армии. Помощник командира роты. Чужие они стали теперь. Холодные. Холодно на душе.- — Она живет хорошо. Коля красный командир. Служит. Никто за ним не следит, никто его не гоняет на работу. В груди едкая, острая боль. — Но почему, почему это так случилось? Почему я не дома, а вот в этом бараке, и должен каждый день пилить дрова? Мама и Коля свои у красных, а я поднадзорный, пленный, чужой, враг. Почему? Почему?—Вопросы давили камнями. В бараке кашляли, позевывали, харкали. Офицеры вставали. Наско- ков кричал. Голос стальной и звонкий. — Что за б , господа? Чья очередь воду жарить? Почему до сего вре- мени кипятку нет? В дверь выходили заспанные. Всклокоченные волосы. Небритые. Англий- ское обмундирование. Без погон. Грязное. Опорки на босую ногу. Рваные бо- тинки. Стоптанные сапоги. Останавливались у самого входа. Растопыривались. Мочились. Почесывались. Барановский встал. От барака отошел. Прапорщик Петухов и полковник Мартынов разжигали костер под котлом с водой. Язычки огня щелкали. Прыгали по веткам. Седой винт ввертывался в воздух. Качался от ветра. Петухов черный, худой. Длинный нос. Сосредоточенно ломал сухой ва- лежник. Мартынов, плешивый, седоусый, дул в огонь. Щеки надувал. Сопел. Жондецкий с Капустиным подошли к Барановскому. Капустин вытащил кисет. — Покурим, потянем, всех родных помянем. Эх-ма! Так, что ли, Иван Нико- лаевич? Офицер вздохнул. Голова опустилась. На лице тень скуки и раздраже- ния. Спички долго не разгорались. Штуки три сломались. Капустин швырнул их в снег. Со злобой. Четвертая зашипела, медленно вспыхнула. — Спички шведские, головки советские, пять минут вонь—потом огонь. Капустин улыбнулся одними губами. В глазах у всех тоскливые искорки. У Жондецкого на лбу рве резких складочки. Барановский молчал. Занялись па- пиросами. Сосали грязную газетную бумагу. Все внимание на этом. Сосредото- чились. Чай пили в бараке. Кружки из консервных банок. Хлеб черный. — Чорт знает, что такое—ворчал Жондецкий—живем в Сибири, а белого хлеба ни крошки. Товарищи комиссары, видно, решили заморить нас здесь на этом черном. Я никак не могу привыкнуть к нему. Барановский взвешивал на руке свою порцию. Вспоминал. — Во время отступления я помню, какой то солдат заплакал от радости, мы ему дали кусок вот такого же хлеба. Я никогда не забуду его взгляда, его почерневших, обмороженных пальцев, торчавших из худых валенок. Мы сидели в избе, закусывали. Он вошел, полузамерзший, качающийся от усталости и го- лода. Стал в дверях и так посмотрел на хлеб, в его взгляде было столько то- ски и какого-то звериного отчаяния, что я сейчас же дал ему большой ломоть. Он взял и заплакал Опустил кусок и тут-же, стоя прислонясь к стене, заснул. Лицо у него было как у покойника, темножелтое, с отмороженными щеками и носом. Но главное, что осталось у меня в памяти, так это его черные пальцы, вылезшие из валенок. Какой кошмар- Ях, все это нужно пережить! — Пережить—с горечью повторил Жондецкий. Д разве сейчас мы живем? Разве это жизнь? Если еще так продлится хоть месяц, то я, кажется, сойду с ума. Ведь эти идиоты меня, интеллигента, никогда в жизни не бравшего топора в руки, заставляют работать, как дровосека-профессионала. Да, ведь, это же невыносимо, наконец! Я сам чувствую, как с каждым днем грубею, тупею, раз- учиваюсь говорить по человечески. Спина ноет, руки ломит, ноги отяжелели как бревна. Я не могу отдохнуть как следует за ночь.