Сибирские огни, 1922, № 3

ИятМа тусклого света. Метались беспокойно. Ёрюки М полосатого пбловИка. Рваный английский френч. Грязное белье. Лысина полковника Мартынова. Барановский вытащил из бокового кармана звписную книжку. По выходе из лазарета он аккуратно вел дневник. Карандаш затупился. Ножа своего не было. Будить никого не хотелось. Барановский писал с усилием. Деревяшка за- девала за бумагу. Иногда буквы обводил по два раза. — Опустившаяся интеллигенция. Что может быть отвратительнее? Мне ка- жется любая прежняя ночлежка гораздо чище нашего барака. Пол не метут, не моют. Всюду окурки, плевки, харкотина. Возмутительно, ft сами? Многие до- шли до того, что даже перестали умываться. Лень. Лпатия. Безразличие. Все обросли волосами и ходят лохматые, грязные. Правда, белья нет. Мыла тоже, рабочих костюмов тоже. Приходится в одной смене одежды работать и отды хать. Но чорт возьми, хоть бы на реке прополоскали белье! Ведь можно же посменно устроить это. Вши заели всех. Все ходят, чешутся. И ничего! Какое то отупение. Грязь. И не физическая только. Нравственная еще более ужасна. Полковник Мартынов пишет слезливые доносы на своих товарищей по несчастью. Приезжал заведующий лесным отделом и говорил, что со стороны прямо стыд- но за него. Мартынов пишет ему, что он не может жить среди контр-револю- ционеров, что в бараке невыносимая атмосфера, что здесь процветает титуло- вание и тому подобные вещи. И это полковник. Гадость! Гадость!—Поморщил- ся. Задумался. В селе звонили. — Жизнь отвратительна. Мелкие дрязги, ругань, постоянные стычки из за каждого пустяка. Работа трудная, тяжелая. Изо дня в день пилка, колка. Се- годня пилка, завтра пилка и так без конца. Пища скверная. Хлеба мало. Види- мо с голода кто-то стал воровать у нас вещи Многие подозревают ротмистра Наскокова. Говорят, будто его видели, как он тащил в село сапоги, за день до этого пропавшие у прапорщика Петухова. В Медвежьем коммунисты красноармейцы, разбуженные звеном, выскочи- ли на улицу. Узнали все. Раз'яснили. Нечего новое путать со старым. Звонить перестали. Но кричали. Шумели. До зари. — Христос воскресе! Новая жизнь! Коммуния! Барановский поправил коптилку. — Я не знаю как назвать всю гнусность, все то духовное убожество, ко- торое мне приходится наблюдать в этой, когда то блестящей, среде. Мартынов, Наскоков, Жондецкий. Какого ни возьми—уникум. Вот Жондецкий, лицеист, об- разованнейший человек, знает языки, тонко чувствует музыку. В искусстве, во- обще, пожалуй понимает больше всех нас. И этот самый Жондецкий, сладостра- стным шопотком, смакуя, рассказывает приятелям, как он в одной деревне за плитку шоколода соблазнил и растлил восьмилетнюю девочку. Родители хотели было затеять скандал, но он, конечно, спасая „честь мундира", обвинил их в большевизме и в течение нескольких часов добился согласия командира кара- тельного отряда на их расстрел и сам командовал последним „парадом", ft На- скоков... Э, чего говорить, тоже хорош! Я знал и раньше, что в офицерскую среду вливалась всякая дрянь, все недоучки. Я знал, что офицеры вообще гру- бы, необразованы. Но то, что я увидел, превзошло все мои ожидания. Почему же это так? Ведь все же есть среди нас и образованные и воспитанные, куль- турные люди. Культурные... ft разве Наскоков, Жондецкий не культурные лю- ди? Теперь они звери. Хуже.—Офицер задумался. Долго сидел неподвижно. Большие черные глаза остановились, блестели влагой. — Война и революция показали, что наша прежняя культура—ложь, куль- тура внешняя: человек только снаружи человек, внутри он зверь и при пер- вом удобном случае показывает себя, бесстыдно оголяется. Раньше я как-то этого не замечал, не видел, что наш старый мир весь сплошь насилие, обман, кровь. Но новый тоже уже в крови. От крови добра не будет. Боже мой, но где же и когда же человечество найдет свое счастье? Тайга, серозеленая в сумерках утра, плотной стеной прижалась к грязным окнам барака. Барак спал. Барановский потушил коптилку. Вышел наружу. 2, Сибирские Огни. №3. 17