Сибирские огни, 1922, № 3

Если футурист Маяковский в своих произведениях, доходя иногда до вели- колепного лиризма, прямо—поет, орет, то „футурист" Третьяков играет только роль осмеянных Маякивским поэтов, которые— „Прежде, чем начинает петься Долго ходят разомлев от броженья, И тихо барахтается в сердце Глупая вобла воображения. Пока выкипячивают рифмами пиликая". „Преодолевая" творчество Третьякова, можно о нем судить, за небольшими исключениями, только как об усердной, в большинстве случаев неумелой „от- дача градусов трудового напряжения" в области выкорячивания слов, неимею- щего пока-что никакого общественного значения. И. Калигин. Ч . Александр Богуславский. Переклик. Томск. 1922 В. Маяковский в своем стихотворении на смерть Верхарна указывал на Читу, как на синоним беспросветного провинциализма: Изаахолустничается. Станет как Чита. Теперь Чита—столица Д. В. Р.—шагнула далеко вперед, ее поэты и кри- тики, с рвением молодых адептов, получивших только что вчера последнее от- кровение Аполлона, проповедуют . новые" слова уже уставшего и охрипшего Маяковского... Богуславский—отпрыск Д. В. Р вской Маяковщины. Отпрыск, правда, не- удачный, ибо Маяковский, как своеобразная индивидуальность, давит своей силой и слепит читателя образами. Мелодика стиха Богуславского крайне проста: „Лязгай, дрязгай—грох!..' В таком тоне написаны все стихи Размах же стихов широкий, космический. „В эти моменты Упорной оравой Грянем солнце свергать". Ибо, как он говорит дальше: „Смешно же зависеть От каких-то протуберанцев". Замышляя такие мятежи, естественно, поэт крайне самоуверен. — Мы могли, — Мы можем Грандиозно Сделать космос своим ложем. Но весь этот упрощенный космизм, поход против Солнца, красные посты на Венере, космическое ложе и пр.—все это достаточно уже приелось русскому читателю. В конце-концов сам автор сознается— Но восставшим скучно И разгневанно звездно. Смрадные образы вроде „трупный запах мечется зловещими криками", .гнилые дороги", „любовь к мертвецам", „сердце мое висит вспученным ядом" и пр. и пр.—также не новы после Бодлэра. Вместо искренности, у поэта— надрывная ложь...