Сибирские огни, 1922, № 3

Ночью в бараке духота. Офицеры к физическому труду не привыкли. Уста- вали. Во сне метались. Охали. Барановский вертелся на жестких досках. Сто- нал. Паразиты беспокоили. Кошмары мучили. Призрак получеловека, полузве- ря. Высокий, выпуклый белый лоб. Синие, добрые глаза. Тонкий прямой нос. Огромный рот полуоткрыт. Жирные чувственные губы дергаются. Гримаса пло- тоядная. Два ряда кривых острых зубов. Изящный летний костюм. Белоснеж- ная, но с дырами сорочка. Из дыр густая, звериная шерсть. Одна рука в лай- ковой перчатке. Другая с красивыми пальцами музыканта и изогнутыми когтя- ми хищной птицы. Рядом в пеленах красного тумана нагая девушка. Лежит, вздрагивая, рыдая. С длинных ресниц слезы—алмазы. Призрак топчет их бле- стки. Чудовище кладет руку на снежнобелую грудь. Ласкает. Вонзает в юное тело острые когти. Склоняется. Впивается зубами в горло. Захлебывается, гло- тая дымящуюся кровь. — Кто ты?—дрожа кричит Барановский. Призрак, пачкая кровавой слю- ной свой костюм, поднимает на спящего добрые, синие глаза. Облизывается огненным языком. Отвечает тихо, ласково. — Человек. — Лжешь, ты зверь! — Все люди таковы.—Чудовище пожимает плечами. Офицер опять хочет возразить. Не успевает. В сердце ужас. Языка нет. Тысячи существ, одновре- менно похожих и на человека и на зверя, вскакивают из кровавого тумана. Кру- жатся хороводом. Голые, кривоногие, волосатые, с обрюзгшими жирными жи- вотами, поджарые, худые, как скелеты, отвратительные и красивые, молодые и старые, мужчины и женщины, здоровые и больные, покрытые гнойной ко- ростой, смеющиеся и плачущее. Рычат, грызутся, царапаются, визжат, давятся, чавкают, обливаются кровью, пачкаются в нечистотах разорванных внутренно- стей, пожирают друг друга. Призрак улыбается. Ехидный. Показывает Баранов- скому на одну из пляшущих фигур. Офицер видит ясно, отчетливо самого се- бя. Грозного окровавленного, грызущего живую человеческую руку. — Это ты. Узнаешь себя?—Жирные губы шепчут у самого лица. — Узнаешь?—У Барановского шевелятся волосы. Офицер чувствует тош- нотворный, дурманящий запах крови, от которого кружится голова и десяток колоколов звенит в ушах. Спящий проснулся. Рука, спавшего рядом, прапорщика Петухова лежала у него на лице. Барановский сел на нарах. Со стороны села несся радостный тре- звон. Офицер прислушался, не доверяя себе. Звон не умолкал в Медвежьем. Гудел в тайге. В темной духоте кто-то слез с нар. Охнул. Стукнул сапогами. Спросил. — Что это такое? Почему звон? — Точно пасха.—Ответ из другого угла. Хриплый. — Пасха. Жидовская, что ли?—Смеется, передразнивает тонкий тенорок. Доски скрипят. Многие проснулись. Завозились. Чесались. Закуривали. Кашля- ли. Красные точки затлели в черном ящике барака. — Чорт их знает чего они всполошились? Может быть, какой праздник у большевиков? Резкий голос останавливает разговорившихся офицеров. Ротмистр Наско- ков раздражен. — Господа, какое нам дело до того, как красные устраивают свои шаба- ши с колокольным звоном? Я полагаю, что мы устали, как черти, и имеем пра- во на отдых. Прошу покорно потише! Я спать хочу.—Офицеры примолкли. Те* норок снова скрипнул досками. — Правильно.—Никто не ответил. На нарах завозились сильней. Уклады- вались. Цигарки стали тухнуть. Опять тяжелое забытье. Захрапели. Забредили. В воздухе густое зловоние. Барановский вздохнул. Брезгливо дернулся. — Какая гадость! Тьфу!—Ощупью прошел в передний угол. Зажег коптил- ку. Сел за стол. Конец нижних нар выпятился из мрака. Грязная груда людей.