Сибирские огни, 1922, № 3

перегородки. На дорогу летели доски в голубых обоях. Около несколько мужи- ков тесали плахи для подмостков сцены. Строился народный дом. Ггммершлягу стало совсем весело. Навстречу ехал Черняков. —Ты чего это ржешь, товарищ Миршляг?—Старик снял шапку, остановил свою рыжуху. Вольнобаев натянул возжи. Гаммершляг приложил руку к козырьку. —Увидел, дедушка, как буржуйские палаты наши ребята под "орех разде- лывают, вот и смешно стало. —Э, чего там палаты, дома. Я вот сичас из города, так скажу вам, това- рищи, узнал новость, так новость. Весь капитал народ унистожил! Вся власть каптала хизнула во всей Расеи. Вся Расея теперь у нас одна коммуния будет. Вот заживем, так заживем. Я сейчас же у себя собрание, и готово дело, эту самую коммунию зачинать будем и у нас. Гаммершляг стал серьезным. —Да я не пойму чего-то. Ты говоришь власть капитала уничтожена. Бур- жуев что ли всех уничтожили, или что? Все, товарищ Миршлаг, все сразу: и буржуев и капитал. Поезжай, сам узнаешь. Ведь ты в город? —В город. —Ну и валяй, а мне некогда.—Черняков отпустил вожжи. Рыжуха круто рванула розвальни. Гаммершлаг и Вольнобоеа обменялись недоумевающими взглядами, пожапи плечами... ' В городе Черняков был на митинге. Оратор, выступавший там, говорил об анулировании колчаковок и о деньгах вообще. Говорил, что советская власть со временем совершенно уничтожит всякие деньги, произведет натура • лизацию заработной платы. Оратор говорил долго и много. Сказал между прочим и об организации в Советской России ряда коммун, убеждал собрав- шихся, что рано или поздно вся Республика обратится в одну огромную ком- муну. Но говорил он мало понятным для крестьянина языком. Черняков многое из его речи перепутал, понял, что деньги уже все уничтожены, как колчаковки, что вся Россия теперь ни что иное, как коммуна. В душе старика шевельну- лась досада на то, что они, медвежинцы, поотстали от других, живут еще по старому, вразброд, по одиночке, а не одной семьей. Старик решил немед- ленно же исправить промах односельчан, организовать в Медвежьем коммуну. Домой Черняков пришел веселый, возбужденный. Не снимая шапки, сел он рядом со своей старухой и начал рассказывать ей, что теперь настала новая жизнь, что жить будут люди все, как родные, одной семьей, что не бу- дет больше ни богатых, ни бедных. — Вот старуха, до какого мы счастья дожили. Вся Росея одна коммуния. Эх, жалко парней то нет, погибли сердешны, не увидели новой то жизни. Эх, теперь бы жить только да жить им. Теперя старикам то помирать не надо, не то што молодым. Старуха сердито посмотрела на мужа. — Ты бы шапку то снял, бусурман! Каку таку еще, коммунию выдумал? . Однако уж больно весел что то, не выпил ли, кой—грех? — Што гы, да рази я, да в этаки то дни, да ^:тоб напиться! В уме ты, али нет? Тут, можно сказать, кончина мира пришла. Мы точно из мертвых вос- кресаем. Напился. Дура ты, дура!—старик снял шапку, встал, повесил ее на гвоздь. — Вот сегодня вечером мы и у себя жизнь то по новому начнем налажи- вать. Вот тогда и увидишь, кака эта така есть коммуния. Черняков пережил все расправы Красильникова. Орловский „молебен" простоял на коленях. Два сына у него умерли под шомполами. Теперь, после свержения белых, он ощу.щал неопреодолимую потребность в самой кипучей работе,