Сибирские огни, 1922, № 2

Епиходову, конечно, в сущности бе з ра з лично, где и у кого служить: у Загородной Раневской или у „ х ама" Лопахина. Но не все Епиходовы т ак )еспечны и бе зличны. Да не всех их берет и Лопахин к с ебе на службу. Десятки Епиходовых остаются без места. Они пр е в р ащают ся в оборванцев, в ого проходимца босяка, ко т орый своими не чл енор а з д е л ьными, „футуристИчё кими" звуками так обе спокоит Раневскую. Вот из глубины, из массы из „субстанции" этой буржуа з ной интеллиген щи, о б е з уме вшей и по т е ря вшей опору, и вышел В Маяковский- Маяк^вскгш^В., это—гениальный Епиходов. Епиходов с не обыч айным чутьем юэта. Он е ще до видимого ра з рушения сада, учуял его неминуемую гибель и шел от его хозяез. Он надел в з тщиту от о смо т ров на душу „желтую кофт у" I „брошенный в зубы эшафо т у ", з акричал: „Пейте к а к ао Ван-Гутена!" В нем с р а зу с 10 года почувствовался поэт гибнущего мира, ему именно д а но зыло живо ощутить эту тра г едию гибели старого. Но что он Епиходов, который сродни буржуа зии, это было видно по его taMbiM трагическим о б р а з ам и картинам: Лысый фо н а рь сладострастно снимает с улицы черный чулок. Лакеи буржу а з ии особенно остро и б е з н а д ежно р а н е ны этими „чулочными" «вращениями парижских буржуа из „Дневника Горничной* Октава Мирбо. В бульварах я тону, тоской песков обвеян, ведь это ж дочь твоя Моя песня в чулке ажу рном у к офе ен И Достоевский писал об униженных и о с корбл енных о погибшей Соне, но он никогда не с о з е рц ал их с точки з рения Смердякова, с точки зрения «ажурного чулка ", ко т орый всегда п о р ажа ет лакея. Но Маяковский уже б о л ьше и выше Епиходова, он рос быстро, в нем сохранилось, помимо „Сме рд я ко вщины", к а к ое то живое нутро и с к о ро д а же в кофте фа т а, он живо и уже по настоящему ощутил свою с т р ашную пустоту, гибель старого. В этом отношении он ©казался бе з условно пророком, чутким провозвестником. И хоть никогда ему не уда в алось и не удается освободиться кокаина, кофе ен, шант анов, тем не менее, бл а г ода ря своему большому та- пзнту, он ушел д а л ьше их и стал исторической фигурой в поэзии. Я не могу "кого цитироветь, да этого и не надо: ты ведь з н а ешь прежне го Маяковского и т ы з н а ешь и помнишь его самую большую, почти гениальную в ещь, его „Об- лако в шт анах" или „Тринадцатый апостол". Это поэма испуганного до безумия, . с охр анивше го б е с с т р ашную душу ", отважную от неминуемой гибели, от ощущения „ б е з дчы мр а чной "—душу раба, Ушедшего от господ р а н ьше их краха. Зд е сь Маяковский тот же—и д а же б о л ьше, чем р а н ьше—пр е д с т а ви гель самой типичной бу ржу а з ной интеллигенции со всеми ее изломами духа, с без- °нами и взлетами, с физическими и духовными „бе сподобными тиками", интел- лигент, почуявший не столько революцию, с кол ь ко гибель старого, не столько Ритм революции, сколько грохот р а с сып ающе й ся старой храмины. Это ощуще н ие он сам так бе сподобно передал: И в доме, к о т о рый выгорел, Иногда живут б е з домные бродяги. Да, он уже стал бе з домным бродягой в г ор ящем храме буржуазии, он ое зумец, который к а з а ло сь бы так г ениально - беспечно хохочет над этим МИ- РОВЫМ п ожа р ищем