Сибирские огни, 1922, № 2

м Я еще пойду к этому „я" и кощунственно дерзну с ним побороться, но з а р а н ее страшусь остаться, как библейский Иаков, хромым. — В чем это „я"? — „Понял. — Мистерию... * — Ритм Коллектива она, где участницы души, оставив тела, вьются вет- рами хороводов любви, где единство себя ощущающей личности, как и множе- ство разделенных сознаний утрачено' 1 . Как видишь, это та же вера Вяч. Иванова в духовную соборность, в миро- вой духовный прогресс, который движется совершенно вне материального. Да , нам с тобой и Ивану Михайлову, как видишь, совершенно не по пути с петербуржцами, хотя мы идем с ними и к одной и той же цели—„всечелове- ческому равенству". Но мы знаем и ощущаем, что этот прогресс—есть насквозь наш земляной человеческий прогресс, и только в этой постоянной борьбе за каждую пядь этой земляной радости, в которой рождаются наши духовные бо- гатства,—в этом завоевании каждо го клочка наших живых человеческих прав, от которых богатеет и н аш дух,—только в них мы обретем и это всечелове- ческое равенство. О, конечно, эпопея Ян. Белого написана прекрасно; она, как монумент, высечена прозаическим, почти Гомеровским, гекзаметором; в ней много слово- творчества, но она все-таки вне жизни. В этом ,/я" не отра зилось ни на каплю не только всечеловеческое, но и просто человеческое ,.я' ... Я не мертвый; од нако оно меня не затрагивает—и ни на каплю не оживляет. И от его магии, и от антропософии пахнет уже не только изотеризмом, духовной улиточностью, но и большим... умиранием. Он, повторяю, вне жизни. Революция прошумела, пропела свою страшную песнь не для него, он ее н е ' у с лыша л, не услышит и его жизнь. Другие из этой „стаи славных" не настолько глухи. Ты помнишь Замятина? Помнишь его бесподобное „Уездное" и этот поразивший нас тип Б а рыбы, в котором мы увидели, как н аша провинция, наш дореформенный быт уродовал, коверкал, уничтожал человека, делая его омерзительным паразитом жизни... В Замятине мы с тобой мечтали увидеть нового, освеженного грядущим Достоев- ского (или Гоголя?), несущего жизни з доровое социально художественное дуно- вение своим писательством. Ты помнишь его повесть „Островитяне*, где он „припечатал" неискоренимое англо-сакское мещанство и самодовольство? Прошла революция. И что же? Этот Замятин „озлился*... И сам из такого блестящего художника—нелицеприятного и беспощадного, готов встать на путь обывателя, брюзжаще го на революцию. Правда, талант—огромный талант!—спа- сает его еще пока что, но все же в последних его произведениях он не стал шире, а наоборот сузился; внутреннего роста не дал. Он, как и прежде, рисует, преодолевает „быт", и в одном из лучших сво- их последних ра с ска з ов „Ловец человеков" („Дом Искусств №" 2) он, как и в „Островитянах" через мастерскую зарисовку быта бе спощадно вскрывает пу- стоту душ, отупелссть „мистеров" и „мистрисс", но и здесь движение его заметно лишь в сторону развития его внешнего мастерства. Там же, где он касается быта революции, как в рассказе „Пеще р а ", там его собственные обр а зы не возвышаются над обра з ами его героев-обывателей. С тем же внешним мастерством он пишет „злопыхательские" пародии на коммунистов (Послание), а революция для него л ишь „огромная мерная поступь какого-то мамонтейшего мамонта*. (Рассказ „Пещера " ). Нам сатира нужна; я о ней сам мечтаю, но сатира Замятина есть до из- вестной степени художественное „злопыхательство", художественное „выкамы- ривание". Чувствуется, что оно рождается не от духовного богатства пламенно- оскорбленной души за грядущее, за органические из'яны жизни, а лишь из личной обиды человека, у которого на рушен внешний строй жизни. Отсюда ес-