Сибирские огни, 1922, № 2

Русь моя, деревянная Русь! , Я один твой певец и глашатай, но ему уже не веришь. Чувствуется, что он бе знадежно (быть может, бла годе- тельно для его будущего?) ранен изломами и изысками города, и пока еще внутренне неокрепший, он, не нащупав новых ценностей, лишь потерял свою наивную, первичную певучесть, которая ча ров а ла и нежила нас р аньше в нем. / — Д т епе рь хожу в цилиндре И в лаковых башмаках,— это уже звучит какой-то неуловимой драмой для него, как поэта, и для всей его деревенской белесой фигуры. Недавно вышла его поэма „Пугачев". Он не назвал ее „поэмой", да и трудно отнести ее к этому виду поэзии. Это не поэма, это тем более не трагедия, хотя есть к созданию ее попытки. Это произ ведение лишь новый этап его исканий, признак перелома форм его творчества. Пугачев. Ох, как устал и так болит нога. Ржет дорога в жуткое пространство. Ты-ли, ты ли р а з бойный Чаган Приют дик а р ей и оборванцев?. Сильный стих, порой сильные обр а зы и д аже целые удачные монологи— однако, не дают в конечном счете ни живых людей, ни картин. И веет от них, как от второй строки приведенного стиха, в новых формах воскреша емой ложноклассикой: едвз ли р е чушка Чаган могла слыша ть от Пугачева термин „пространство", это не приемлется д аже в поэзии. И эта ложнокла с сика—порой сильная, ядреная—напитывает собой и всю „поэму", представляющую из себя лишь интересный этап поэта, но не законченное поэтическое .завершение. Есенин—на распутьи. Изломало их с Клюевым. Клюев еще упирается: Не хочу быть знаменитым поэтом В цилиндре и лаковых сапогах*). Но уже нет его, которого мы так любили с его целостными, простыми— „перезвонами сосен" и „избяными песнями". То, что он не поет уже так сво- бодно, как раньше, в своей последней книжке, а стихотворно, порой сильно, поучает, о б р аща я сь к аудитории, доказывает, что и он ушел из своей стихии „на клирос" поэтов и от прямого сочинительства спасает его лишь большой талант. — Для варки Песен—всех стран Матрены Соединяйтесь!—несется клич.— Как это д а л е ко от его первобытно-стихийного, естественного и красивого ^ стиха! Стиха, который нес с собой новый о б л и ки мироощущение кре с т ь янс т в а' древнего, цельного и глубокого, как природа. И богатство обр а з ов у Клюева т е п е рь уже кажется порой лишним бал- ластом, за которым он прячет свою испуганную или притаившуюся душу. Н. Ключев уже не на распутьи, а в какой-то „ра сщелине ", тупике. Найдет ли он выход? На этот вопрос его последние стихи пока не дают ответа. Особой группой стоят поэты и писатели пролеткультовцы. Юридически самые з аконные сыновья современности, казалось бы, самые близкие к нам по своему внешнему покрою, строгие пуритане—увы! они свой пуританизм перенесли и в поэзию, литературу. И—г р ешный человек—откровен- но признаюсь, они мне чужды, но не по идеологии своей, а потому, что с ами *) Н. Клюев. Четвертый Рим. 1922.