Советская Сибирь, 1999, № 144
'Н 'В ( ИЗ БЛОКНОТА ЖУРНАЛИСТА ) 19. У трами и вечерами я часто вижу его на крыльце наше го большого дома. Опер шись на костыли, он долгим взглядом провожает прохожих. Заговорить с любым ему ничего не стоит. — Эй, друг! — уже кричит кому- то. — Огонька не найдется? «Друг» с некоторым удивлени ем оборачивается, поколебав ш ись, подходи т ближ е. Егор Савельевич Посудников, громыхая по бетонному крыльцу костылями с металлическими набалдашника ми, спускается навстречу. На сту пеньках ему очень трудно. Как-то «загремел с самой верхотуры и сильно расшибся». Сойдясь, закуривают. Посудни ков, размахивая тонкой дешевой папироской, с пристрастием до прашивает прохожего человека. — Жизнь-то как? — интересу ется перво-наперво. — Да так, сер е д и н ка на по ловинке. Кака нонче жизнь? Рабо тать не дают. Начальство под себя гребет. Там, глядишь, вино пить запретят. Баб любить... Легоньким, сухоньким телом Егор Савельевич повис на косты лях, как на городьбе, глядит на со беседника вприщурку, в уголках тонких, бескровных губ потихо нечку, как зорька в ясном небе, разгорается улыбочка-ухмылочка. — Я до женского пола лют был, — хвастает прохожему. — Как на каку гляну, так моя... — Ну-у... — Чо нукаеш ь? Не веришь? Наука проста. Ж енский пол до ласки охоч. А я не скупился. Не-ет. — Заливаешь, дедок, — лениво отмахнется прохожий. Ему, моло дому, неженатому, скучно со ста риком. — На уши лапшу вешаешь. Посудников не на шутку сердит ся, дергает собеседника за воро тник куртки, того и гляди, дождем брызнут пуговицы. — А как боевую медаль мне дали, знаешь? Ага, не знаешь, тогда слухай. Рассказы о войне — главное в жизни старика. Они наполняют ее смыслом, радостью, светом. Но только вот беда: говорить складно он не умеет — частит, горячится, не находит сразу нужных слов. От того перепрыгивает с места на место, восполняя изъяны повест вования мимикой, тембром голо са, которому старается придать «военное звучание». — ...Это он мене как тэрэрэхнет. Мимо. В молоко разлюбезный мой фашист угодил. Тогда я тоже его как тэрэрэхну. Вражина уж снова пушку навел. Ба-бах! Ноги как не бывало... — У тебя что ли? — прохо жий не все понял и начинает смеяться. Ему надобно идти своей дорогой, но этот чертов старик прилип, как репей, и не пускает, загородил дорогу костылем. — Брешешь, ста рина. — А ты сходи на нее, на войну-то. Вот и увидишь: бы вает или не бывает. Слегка поссорятся, но разойдут ся тем не менее с миром, пожав друг другу руки, как старинные друзья.С жильцами дома заводит разговоры о погоде, о последних городских новостях. Теплыми и тихими летними вечерами это живо и с пристрастием обсуждает ся. Народу соберется страсть как много, особенно же стариков и старух. Кажется, что в нашей пяти этажке проживает одно старичье. Вот и мусолят, вот и перемывают косточки начальству, поднимаясь все выше и выше. Начнут с местно го головы, а кончат президентом, Черномырдиным, Гайдаром. Посудников слушает с большу щим вниманием, кивает головой, поддакивает, вставит и что-то свое, иной раз совсем невпопад, и снова разгорячится, замашет кос тылями, того и гляди огреет кого- нибудь. Уходит со двора позже всех, когда последние гулены уже разбредутся по своим квартирам. С особым напором, с молодой горячностью спорит фронтовик с Терентием Васильевичем Бочка ревым, который руководит какой- то фирмой или фирмочкой. Тот частенько подкатывает аж к само му подъезду на «иностранке» (пешком не ходит совсем) и все тащит какие-то коробки, пакетики, баночки. Сходит разок и снова на гружается. — Эй, Терентий! — зычно окли кает его Посудников. — Ты чо это опять наворовал? Ты чо, паскуд ник, делаешь? На каком таком ос новании грабиш ь народное государство? близившись к крыльцу. — Наступ ление идет по всему фронту. — Думаешь, сдюжим или про рвет оборону вражина? — Все от нас самих зависит. Какие сами, такие и сани. Не все же, как Терентий Васильевич, на барахло молятся. — Я сное дело. Ум у него на одно направлен: поболе нахапать. На людей наплевать. Он мать ро дную за полушку продаст и на сберкнижку деньги положит. А на войне таких не было. Не встречал я таких. — На войне капиталов не сколо тишь. А голову можно потерять... Поговорили ладком, и как-то светлее на сердце стало. У Егора Савельевича лицо разгладилось. Больше всего он любит детей. Вечерами, как и взрослые, они в СТАРИК — Было государство да сплыло, — ни капельки не смущается Боч карев. — Ты, старик, не туда гнешь. Оно уже всех нас общипа ло, как кур. Пора и его потере бить... — Вот что, друг ситцевый, — су ровеет ветеран. — Схожу-ка я, на верное, в обэхээску. Накапаю на тебя, подлеца... — Обхээска! — заходится от хохота Терентий Васильевич. — Так то ж мои наипервейшие друга- ны. Они без меня жить не могут. Как что, так и едут: «Терентий Ва сильевич, дружочек наш разлю безный, выручай... Кофе, шоколад, чай индийский и прочий товар...» Снисхожу, понимаю ситу ацию. — Обнаглел ты, Терентий, — сдается старик. — Ох, обнаглел. Тю рьм у-м атуш ку все равно не обойдешь, не объедешь. — Возможно, возможно, — су ровеет фирмач. — Но уж душень ку потешу, уж я ее ублажу. Сразу на две жизни вперед... Жаркими, слепящими до черно ты в глазах летними днями у раска ленных подъездов хоть шаром покати. Народ на службе, кого еще не повыгоняли, прочий люд в п ро хл ад ны х квартирах, как в норах отсиживается. Забились, Я свернул с бетонного тротуара к своей пятиэтаж ке, обогнул ее с торца и вдруг остолбенел, заметив прислоненную к стене од ного из подъездов крышку гроба, обтянутую красной материей. как сурки, вечерней благодати и умиротворенности дожидаются. А на крыльце тоскует Посудников, греет старческие кости, свесив вниз седую голову с нечесаными космами и разложив по обе сторо ны от себя костыли. Раз проходил мимо вот в такой блаженный час, старик, кажется, задрем ал, но, заслышав шаги, резво встрепенулся, поманил к себе пальцем. — Айда, соседушка, покумека ем кой о чем. Разобидел меня этот фирмач. Говорит, вещизм победит нас всех. Возьмет в полон. Ему, мол, как Богу, молиться будем. А все остальное побоку. Чем горди лись десятки лет, чем жили: веру, любовь, уважение друг другу, за боту о ближнем. — Есть такое, — отвечаю, при- великом множестве собираются во дворе. Посудников, сползши с крыль ца, идет к детям, некоторое время наблюдает за игрой с легкой улыб кой и вдруг, набрав в легкие возду ха, зычным голосом кричит на весь двор: — А ну в строй! Живо у меня! Пацанве команда давно знако ма. Первыми отрываются от игр ребята, которые постарше, кида ются к старику, становятся в одну шеренгу. К ним, смеха ради, лепит ся малышня, совсем крохи, кото рые то и д е л о поправляю т на плечах помочи. — Слухай мою команду! — бро сает далее старший сержант По судников. — Шагом... арш! Неровный строй трогается с места, вышагивает по двору вдоль многочисленны х подъездов. Взрослые, лузгая семечки, посме иваются: — Куда эт с командой? — Не мешай! — сурово обрыва ет седой старший сержант Посуд ников. — Не вишь, строевой шаг отрабатываем... Нам в армии слу жить... Взрослые, занятые разговора ми, картами и домино, скоро пере стают обращать внимание на игру. Сказочный летний вечер истаива ет. — Ноги бы пожалел, — за метит кто-нибудь участливо. — Парадом командовать и с крыльца можно. Посудников махнет рукой и не скажет в ответ ни едино го словечка: дайте отдышать ся, оставьте человека в покое. ...Рядом с нашей пятиэтаж кой военкомат. О сен ью и весной идет призыв молоде жи в армию. На вокзал сби той в кучку толпой с вещмешками, в потрепанных фу- файчонках и замызганных шапках шагают встревоженные ребята. Посудников, как правило, топчет ся тут же. Вместе с юношами нема ло девчат, которые провожают своих ненаглядных и ревут, как ду рехи. — Дед, — позовет Посудникова какой-нибудь черноволосый пар няга. — Айда к нам! Бренча медалями (по случаю проводов новобранцев надел па радный китель с наградами), Егор Савельевич шкандыбает к кучеря вому, охотно знакомится с ним и его друзьями и тут же заводит не скончаемый разговор о воинской службе и чести, о командирах, о войне, одним словом, о всякой всячине. 4 ( 4 — На вот хлопни, дед, — пере бьют его и подают ему полный ста кан с темным вином. — Хлопни да пожелай нам, несчастным, счаст ливого пути. Кто-то заботливо подаст стари ку кусок вареной колбасы. Стар ший сержант пьет медленно, не допив и до половины, сует стакан в чьи-то руки, объясняя при этом, что долю отпущенного ему Богом зелья он уже давно освоил. — Пей, дед! — шумит моло дежь. — У нас этого добра нава лом... Посудников, вытерев подборо док рукавом, рассказывает: — Я вот, как вы, в сорок первом уходил. Горько было. Да что там, поджилки аж тряслись. И он рас сказывает про свою историю, а точнее, про свою судьбу. Расскажет и запечалится. Ребя там, тем вроде все нипочем: хохо чут, вино пьют, девчонок прилюдно целуют. Про деда вроде как забыли вовсе, как будто и нет его: выпил маненько, заблажил, что тут особенного. На низенькое деревянное кры лечко военкомата выходит моло дой чернявый старлей. В глазах напускная строгость, приказывает строиться в «колонну по два». Юноши растерянно топчутся, то ропливо допивают вино, доцело- вывают свои х девчонок, сбиваются в кучу, как овечки, и трогаются с места, шагая не в ногу: кто как умеет. Егор Савельевич не которое время плетется вслед за колонной, но скоро отстает, пови сая на костылях, машет рукой, но долго-долго глядит вслед ново бранцам: крупная тяжелая слеза скатывается по дряблой, изъеден ной морщинами щеке. Он этого не замечает и все глядит в сторону вокзала, куда ушли его новые зна комые, чьи-то дети и внуки. Прошла еще одна холодная си бирская зима. Потянули теплые ветры, зашу мели, загомонили ручьи, запрыга ли на камушках... Поближе к маю, к Дню Победы, я говорил с ним о всякой всячине. Он стоял на крыльце прямой, улыбчивый. — Я, брат, на боевом посту. Жизнь моя на закате. Умру и со лныш ка больш е никогда не увижу... Потому вот вбираю его в себя. — День впереди большой, — сказал я в ответ. — Тепла и света будет много. — У меня с жизнью теперь осо бый счет, — гнул он свое. Я не придал его словам особого значения, ушел по своим делам и только в середине дня, в самой су матохе, в сознании вдруг всплыли слова старика и больно укололи сердц е. И снова пропали. Тем более, что уже на следующий день я уехал в командировку, а вернул ся дня этак через три-четыре. Опять солнце полыхало на небе. Пели птицы, особенно старались скворцы и еще какие-то мелкие птахи. Будто случилось что-то хо рошее и значительное. Я свернул с бетонного тротуара к своей пятиэтажке, обогнул ее с торца и вдруг остолбенел, заметив прислоненную к стене одного из подъездов крышку гроба, обтяну тую красной материей. Рядом был и сделанный грубовато крест. По чему-то сразу мелькнуло: Посуд ников? Есть в нашем подсознании нечто такое, что дает подсказку. «Но почему именно он? — упрек нул я себя. — В доме много стари ков и старух». Но... костыли! Они были прислонены к стене дома, рядом с крышкой. Сомнений боль ше не оставалось. ...После похорон услышал раз говор старух, табунами ходивших вечерами мимо подъездов. — Помер Егор-то и наследства родственничкам не оставил, — рассказывала одна из них, с над менным выражением лица. — Те, ясно дело, мечтали хоть чем-то поживиться, — вторила ей подруга, ниже ростом и пожиже в талии. — Дак как же! — неожиданно вступила в разговор третья кумуш ка. — Сидор солдатский нашли, а в нем какие-то камешки. Понача- лу-то обрадовались. Драгоценнос ти грязью обмазывают, чтоб люди не позарились. Ну и бить давай. На мелкие кусочки раскрошили. А они в самом деле — камни... Силь но кручинились родственнички. Старухи смолкли. Стало груст но. Теплый майский вечерок уже ничуть не радовал... В.ПАЛЬЧИКОВ. > ИНН ИНН шшшшшшшшаяшшт СШ О О НМОЛПМ /1 №144, 6 августа 1999 г «Советская Сибирь»
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2