Сибирские огни, №12, 2020

165 очень удобной: убранные волосы откры- вали шею и затылок, что позволяло но- сить сюртук с модным по тому времени высоким воротником. На портрете Ба- тюшкова мы видим, что сюртучный во- ротник поднимается практически на вы- соту ушей. Такой была общеевропейская мода, и в этом смысле Батюшков одет стандартно; если посмотреть портреты того времени (автопортрет Э. Т. А. Гоф- мана, например) — удивительно, как они похожи. Индивидуальность при таком «стандарте» проявлялась в деталях, бу- лавках и запонках например, но особенно в шейном платке и форме его узла. Гне- дич недаром просит Батюшкова прислать ему из Москвы батист. Чем больше было платков в гардеробе, чем разнообразней эти платки (и узлы на них) были — тем лучше выдавали характер и стиль чело- века. Николай Иванович любил большие пышные платки (которых, по замечанию Вяземского, «стало бы на три шеи»). А узел Батюшкова на портрете изящен и невелик. Выражение лица молодого человека одновременно и замкнуто, и оживленно. Он открыт навстречу смотрящему, хотя внутри чувствуется тайная пружина, и эта пружина — знание себя и своего предна- значения, готовность за этим предназна- чением следовать, и не готовность откры- ваться в нем всякому. На пороге болезни Батюшков как-то пожалуется, что похож на человека, который нес на голове сосуд с драгоценным содержимым. Теперь, ког- да сосуд упал и разбился, говорил он, — поди узнай, что в нем хранилось. Так вот, на этом портрете сосуд — в целости. Портрет мог быть рисован по доро- ге в Москву — в Вологде, где Батюшков снова занемог и провел долгое время в постели. Он все еще немного бледен, но вид имеет целеустремленный; московская жизнь больше не пугает его, а, наоборот, манит. С другой стороны, живописцы та- кого уровня — откуда взялись бы в Во- логде? Должно быть, портрет написан все-таки в Москве. Предположим, что перед нами Батюшков между театром и пирушкой. Лошади уже заложены, и он вот-вот сорвется с места, чтобы ехать. Он весь уже там , а художник просит еще полчаса работы. По портрету совсем не скажешь, что молодой человек бывает регулярно болен. Однако это так; недуги, которые опол- чаются на Батюшкова, — ревматизм и невралгия — в то время мало изучены; любые простудные заболевания с вы- сокой температурой называются горяч- кой, а воспаление троичного нерва, на- пример, — tic douloureux (болезненный тик). Именно так говорит о своем расстройстве Батюшков. Регулярно дает знать о себе и нога, простреленная под Гейльсбергом. Эти и другие «болячки» он заработал, скорее всего, в военных походах, где ночевать и питаться весьма субтильному, неподготовленному юноше приходилось по-походному, то есть — где и чем придется, а в Финляндии еще и в зиму. Водка дарила иллюзию тепла, но именно в таком состоянии проще всего простужались. «Прострелы» и головные боли будут мучить Батюшкова всю жизнь. Достаточно любого сквозняка в Хантанове — любой неутепленной кибитки или ночлега в плохо натопленной комнате, — и Батюшков укладывался в постель. «...У меня в голове сильный ревматизм, — пишет он Жуковскому, — который набрасывает тень на все предметы». В тени этой боли он не может ни работать, ни «даже мыслить». Он лечится серными ваннами. «Эта ванна, — иронизирует Батюшков в письме Вяземскому в июле 1810 года, — есть образчик тех вод, в которых мы будем купаться после смерти, она воняет хуже Стикса, хуже Боброва стихов, — но приносит пользу». Впоследствии