Сибирские огни, 2016, №12

64 НИКОЛАЙ ОЛЬКОВ СОЛНЕЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК роны!» Мы вилы побросали и врезали, аж пимы слетают. Тебе, Ваньша, будут говорить, что это кто-то хантиновский крикнул — не верь, только наш! Сорвал наш тактический маневр колчаковскую атаку, и пусть хан- тиновцы к этой маневре не примазываются. Наш человек крикнул, и мы побежали первыми! «Пожалуй, единственный в военной истории случай, когда оспари- вается, кто первым побежал с поля боя», — с улыбкой подумал Ермаков. Вернулись с работы Пётр и жена его, Пётр сказал, что сегодня встреча с коллективом не состоится, доярки отругали управляющего: не предупредил о госте, взяли сегодняшний вечер для наведения порядка. Ермаков успокоил: у него много вопросов к самому начальнику. После ужина остались на кухне вдвоем. Иван достал блокнот. Гурушкин опередил вопрос: — Вот ты давечь начальником меня назвал. Я уж не два ли десятка лет в таких начальниках, слыхал, поди, про среднее звено в руководстве? Вот оно самое что ни на есть среднее, между рабочим классом и настоя- щим начальством, а это как между молотом и наковальней. Ближе тебя у человека власти нет, все к тебе, а все ли ты можешь? Вот и получается: не можешь сделать, так хоть пообещай, а пообещал — выполни. — Пётр, двадцать лет — это срок. Что самое трудное для тебя в работе? Управляющий задумался, раньше такое и в голову не приходило: — Трудно отказывать человеку. Ну, вот бывает, что не в твоих это силах! А как сказать? И так, чтобы человек не обиделся, не обозлился. А на другой день падаешь на попутку и в Маслянку, к директору, дока- зываешь ему, что надо человеку помочь, иначе потеряем хорошего работ- ника. Вот так, между молотом и наковальней. Эту фразу Ермаков жирно вывел в блокноте. Потом вокруг нее ро- дится целая философия руководителя среднего звена. — Где воевал? — В концлагере, — ответил Гурушкин. — Во как! — не сдержался Ермаков. — Да, так! Собрали нас, салажат, в эшелон — и на фронт. А он целой эскадрильей налетел, разбомбил, потом танки подошли. Раненых добили, живых в колонну построили и погнали. Не смерти боялся, а не- известности. Лежишь, бывало, на нарах, а в глазах родная Вознесенка: родная моя земля, целовал бы и ел траву твою, подорожничек! Когда ос- вободили, ты фронтовик, поймешь: ни разу головы не пригнул, в воронку не прыгнул при взрыве. Не смерти хотел, а оправдания нелепого плена, перед собой оправдания. Вернулся, а от народа не скроешь, что в плену был, и воспитание какое было, тоже знаешь. Тяжко в глаза глядеть, кто не дождался своих, тяжко рядом с изувеченными, все равно были у них думы, что я в плену отсиделся. А я на фронте в партию вступил, приехал в райком и прошу меня отпустить в город, где никто мой позор не знает. Секретарь райкома сам фронтовик, успокаивает, что дело мое провере- но, надо привыкать. Толковый был секретарь, с понятием. Через месяц