Сибирские огни, 2016, №12

163 НИКОЛАЙ ШИПИЛОВ «НИКОГО НЕ ПОЩАДИЛА ЭТА ОСЕНЬ...» М. Щ. Вспомни ЛИТО своей юности. Н. Ш. Я вот несколько лет работал завотделом «Литучебы», на мой стол стекалась поэзия чуть ли не со всего Союза. Потом начал ездить по адресам ав- торов стихов, которые запали в душу, которые меня потрясли. Перезнакомился с великой российской провинцией, с сотнями поэтов, но нигде не было такой высококонцентрированной дружбы, как в Новосибирске, она и сейчас жива. Мы читали и западную литературу, но прошли через нее невредимыми и теперь думаем по-русски. И выжили из нас только те, кто писал и думал именно по- русски. У нас невероятное множество одаренных людей, настоящих писателей, с художественным виденьем мира, которого, кроме России, нигде нет. Стихи Ивана Овчинникова, Жанны Зыряновой, Миши Степаненко, Валеры Малы- шева, Саши Денисенко, Геннадия Карпунина, Александра Плитченко, Жени Лазарчука — это огромная духовная зона, русский кислород. М. Щ. Ты так хорошо говорил о товарищах, и в этой связи у меня к тебе вопрос. Ты был очевидцем, участником событий у Белого дома, у меня там были друзья, в самом полыме, Серёжа Алексеев например, писатель русского мас- штаба и силы, — и вдруг всех нас обозвали «коммунофашистами», в том числе и меня, ибо я душой был там. Н. Ш. Сейчас, Михаил, уже что-то можно оценивать. А вот десять дней назад — невозможно, потому что в гуще событий не видишь общей картины. Была глубокая провокация. Спровоцировали обиду людскую: две недели за- щитников унижали, терроризировали, били, загоняли в метро. При мне на Смо- ленской площади старика убили, фронтовика, потому что он был на одной ноге, на которой вернулся с той войны, а на родной земле, за которую он тогда ногу отдал, — его растерзали. Зацепился протезом за камень и упал. И его размо- лотили дубинками. Могли бы не убивать — но им нужна была кровь, им нужна была ярость оскорбленных людей, ярость толпы. Эту ярость я сам на себе ис- пытал: я бежал, как и другие, с Октябрьской площади с камнем в руке, и мы одни из первых прорвались к Белому дому. Я в это время не чувствовал себя неуязвимым, бессмертным, я знал одно: надо прорваться. Мы хотели на обиду ответить порывом, прорывом, ибо мы живем на своей земле, у себя дома. Ведь не ответить на эту гнусность, на провокацию тоже было нельзя. Как молчать, если тебе плюют в голубые глаза? Иначе будет взрыв, выброс. М. Щ. Прости, что перебиваю. Вернувшись из Приднестровья, из этого пекла, я до сих пор переживаю ощущение глотка свободы… Н. Ш. Ты, Миша, упредил меня. Это было именно как глоток свободы. Это продолжалось две недели, но до сих пор в груди чувство, что эти страшные дни я не мог прожить по-иному, а только так, под пулями: как гражданин, как пи- сатель, как мужчина. Мы были как толпа эмигрантов, которые стосковались по своей Родине, по своей свободной Родине, которая вся сосредоточилась в малом клочке земли возле Белого дома, и мы прорывались к этой милой несдавшейся Родине, и были готовы за нее умереть, а многие и в самом деле заплатили за этот порыв, за глоток свободы жизнью. И в этом огромная разница между той войной в юности, когда мы поодиночке завоевывали, штурмовали Москву, кто с мольбертом, кто, как я, с рассказами... Мы были тоже эмигрантами, внутрен- ними, но — и это важно — без обиды на Родину. А в 93-м было по-настоящему страшно, ибо погибали твои близкие, мои ровесники — писатели, русаки в рас- цвете сил. Выживали лишь те, кто прошел ярость мук, и стыд, и страшные уро-