Сибирские огни, 2015, № 12

185 о своей. А Валерий Попов, когда вспо- минает о главном герое книги, просто пересказывает и комментирует то, что Довлатов поведал нам в своих книгах, и разбавляет этот жидковатый и остывший супец, который «многие уже кушали», воспоминаниями друзей Довлатова и его врагов-товарищей. Попов схалтурил. Для него Довлатов не гений, а вчерашний младший товарищ, который при жизни не имел такой популярности, как он, Попов, и который после смерти вдруг резко вы- рвался далеко вперед и уже прочно вошел в список «бессмертных классиков» совет- ской эпохи, а его более опытный и масти- тый товарищ продолжает видеть, как его достижения в литературе меркнут, раз- мываются на фоне ярко разгорающейся славы Рассказчика. Попов и хотел бы, и старается подавить в себе это неуместное уже чувство превосходства и снисходи- тельности по отношению к вчерашнему неудачнику, но перо выдает, и он лишь с удивлением наблюдает, как из приятного и привычного для себя статуса «талант- ливый писатель, шестидесятник, один из ярчайших представителей ленинградской литературной богемы», — опускается в нестройные ряды всего лишь коллег и со- временников Довлатова и, не сомневаясь в праве своем на высокий титул «писа- тель», получает к нему неизменную при- бавку: «друг Довлатова». Он честно это осознает, вскользь об этом говорит, но чаще не говорит, а проговаривается. Я не утверждаю, что и Попов много наврал о Довлатове. Ничуть. Наоборот. Порой он рассказывает в книге такое, что похуже лжи, — правду, известную только ему, но правда в данном случае задевает даже близких и родных Довлатова. Но меня, повторяю, правда никогда не сму- щает, какой бы она обидной или горькой ни была. Меня раздражает самолюбова- ние Попова. В книгах о себе, о Попове- неповторимом, любуйся собой сколько вздумается. Никто не удивится и не воз- мутится. К такому мы привыкли. Одна- ко не делай вид, будто эта книга о друге. Из серии «ЖЗЛ». Я не преувеличиваю. Процитировав коротенький фрагмент из прозы друга о том, как тот в первый раз отправился в школу и каким он был смешным, как был не уверен в себе, Попов вдруг пи- шет: «Скромно вспомню и свое первое появление в первом классе. Учительница всем раздала серенькие, как предстоящая жизнь, листочки в клетку, и приказала: — Нарисуйте каждый что хотите. — А что, что? — послышались го- лоса. — Что хотите! Такой щедрый был подарок по случаю первого дня». Затем, поразмышляв о советской школе вообще и о своей в частности, он дает слово другу Довлатова. Тот расска- зывает коротенькую историю, заканчи- вающуюся так: «…Из-за шума в классе учительница никак не могла расслышать Серёжу, так что ему пришлось снова и снова повторять свою злосчастную фа- милию (которую он потом вовремя и удачно сменил). Ребята в классе, разуме- ется, развеселились еще пуще — а бед- ный Серёжа совсем смутился». И дальше Попов вновь начинает делиться с нами своим опытом, полагая, что он будет не менее интересен: «Такое начало школь- ной жизни было и у меня — с отчаянием и я вспоминаю те жестокие годы, когда в школе командовали хлопцы с фиксами и жизнь “застенчивых мальчиков” состояла из ужаса и унижений». И так бесконечно, на протяжении всей книги. Порой до смешного доходит. Не зная хорошо маму Сергея Донатови- ча, Нору Сергеевну, Попов признается: дескать, о ней он мало что может расска-