Сибирские огни, 2015, № 12

180 Вот когда мрак, темень, кровь, стон и скрежет зубовный да слог запутан в многопудовом текстобетоне, вот тогда — да! Русская литература! Да еще поучи нас жизни, да направь хотя бы и незнамо куда, а перед этим смешай нас с грязью, да ткни в грехи и глупости наши, но потом дай надежду на то, что мы избранный на- род и что каждый из нас, даже тот, кто подыхает в блевотине, послав собствен- ное дитя на панель или предав погибели, звучит гордо! Вот! Где! Наша! Великая! Литература! Великими гениями писатели сатири- ческого и юмористического жанра стать не могут. Во всяком случае, в наших постсоветских краях. Мы, когда ржем, грустное и мудрое слышать не привыкли. А когда плачем, то нам не до шуток. Вот такие мы цельные натуры! «Что я думаю сегодня о его творче- стве? В сущности, думаю то же, что и в 80-е годы. Что писателю Довлатову не хватает градусов души. Что раствор его прозы не крепкий и не обжигающий. Са- мая сильная литература — трагическая». Это уже Эдуард Лимонов. Он тоже по- лагает, что сильная литература не может быть юмористической или сатирической. Быков считает, что Лимонов более сильный писатель, чем Довлатов. Я Ли- монова ценю не столь высоко. Он много и старательно пишет. Но я считаю, что он автор всего одной хорошей книги. Все остальное, по сугубо субъективному мо- ему мнению, — эпатажное словоблудие с редкими проблесками одаренности. Быков полагает иначе. Безусловно, он имеет право высказывать свои мысли, но зачем же, яростно доказывая свою право- ту и хваля одного, непременно очернять другого? Если оставить в стороне сомнитель- ные доказательства правоты, то мы оста- емся наедине с тем, от чего на самом деле мы всегда отталкиваемся в оценке того или иного художника: это обыкновенное человеческое «нравится — не нравится», близко мне или чуждо, цепляет или нет, и только-то. Кто-то восхищается Толстым, а тот был убежден, что мастерством вла- деет как раз Тургенев, которого терпеть не мог Достоевский, которого в свою очередь презирал с профессиональной точки зрения Набоков, более-менее ува- жающий Чехова, который, как мы знаем, частенько критиковал несовершенство текстов Горького, о которых пусть порой и свысока, но все-таки благосклонно от- зывался тот же Толстой, презиравший Шекспира, которого уважал Тургенев, которого любил Бунин, ненавидящий и презирающий Горького, а Горький лю- бил Бабеля, и это было взаимно, хотя Бабель больше учился у Мопассана, а тот уважал и ценил Тургенева, которо- го не любил Толстой, хотя и понимал, что порой тот умеет писать лучше и Го- голя, и Достоевского, и его самого, хотя Набоков полагал Толстого мощнее всех их, вместе взятых… Помните красоч- ное описание Аппелем яркого фрагмента набоковской лекции? «Зал погрузился во тьму. Набоков возвратился к эстра- де, поднялся по ступенькам и подошел к выключателям. ‘‘На небосводе русской литературы, — объявил он, — это Пуш- кин!’’ Вспыхнула лампа в дальнем левом углу нашего планетария. ‘‘Это Гоголь!’’ Вспыхнула лампа посередине зала. ‘‘Это Чехов!’’ Вспыхнула лампа справа. Тогда Набоков снова спустился с эстрады, на- правился к центральному окну и отцепил штору, которая с громким стуком взле- тела вверх: ‘‘Бам!’’ Как по волшебству в аудиторию ворвался широкий плотный луч ослепительного солнечного света. ‘‘А это Толстой!’’» (Довлатов, например, боготворил русскую литературу, но счи- тал, что американская литература чест-