Сибирские огни, 2015, № 12

117 не исчерпает, в осени пропав и все-таки себя продолжив в ней. И осень так сама впадает в зиму. Так близишься к своей неумолимой, незыблемой последней тишине… Питерское Здесь пришлый я, здесь вечер желт и желчен, с усталым, воскового цвета ликом. В слепых дворах, как в раковинах жемчуг, как на погостах сонных землянику, взрастило время свой туманный город, в котором не сыскать покоя ветру. Здесь первый встречный мне без разговора, в глаза взглянув, протянет сигарету. И мы закурим, ежась от прохлады, смешав два едких дыма ожиданья, и зыбкой болью тронет анфилады заброшенных дворов, щербатых зданий. И я пойму, я вспомню, что не вовсе, не вовсе чужд был этой из-под спуда сквозящей боли. Сыворотку вёсен, ночей животворящие простуды по вдоху, по глотку цежу, по капле, заслушавшись дождя глухою гаммой. И, видит Бог, один бы был — заплакал. Конечно же, от дыма… Пусть богами ручаться, знаю, гибельное дело, но в этой нервной музыке есть что-то, что даже нашим слухом неумелым расслышать можно. Чуткое болото качнется под мощеным переулком, ведя меня по выступившей жиже туда, где всадник, спетый медью гулкой, взнуздал коня. И я тогда увижу, как на Сенатской, погруженной в глянец непрочного небесного нефрита, кругами бродит хмурый итальянец, ворча на грубость камня: «Нон-финито». И снова дождь, и музыка, и что-то в ней чуждое мишурным переменам, и вновь вода слой свежей позолоты смывает напрочь, чтоб дышалось стенам… ОЛЕГ ГОРШКОВ ХЛЕБ ТИШИНЫ НАСУЩНОЙ