Сибирские огни, 2015, № 6

171 ВЛАДИМИР КУНИЦЫН ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ «ЛЕВИАФАНУ» расстрел в реальности, даже киношной. Да еще офицерами, в «живого» Горба- чева! Вот настоящая, как говорят, жесть! Стопроцентный кич! Стрелять не стреляли, но метафора прозвучала, ее изнутри морально (впро- чем, и с художественной позиции) неопрятно выворачивает — от слишком спе- кулятивной «перегрузки». Хочешь, нет, «стрелки из ДПС» — часть системы, одно из ребер левиафана. Кусая себя «за хвост», они включают механизм само- разрушения всей системы государственности. Гоббс считал возникновение государства великим событием в истории чело- вечества, положившим конец «войне всех против всех». Более того, критикуя мрачные издержки громоздкого института, сравнивая государство с левиафа- ном, Гоббс называл идеальным строем абсолютную просвещенную монархию! Вряд ли Звягинцеву симпатична такая диалектика европейской мысли. Если судить по мрачному пафосу, с которым он вколачивает один за другим гвозди — в гроб левиафана российского! Спрашивается, а что так? Отчего же непременно «до основанья, а затем»? Когда же отречемся от извращений либерального необольшевизма и умудрим- ся? Да хоть и на европейский лад? Этот зверь, «Левиафан» в доморощенной интерпретации, с усложненной национальной спецификой, оказался горазд на сюрпризы. Не считаю возможным вступаться за церковь, есть у нее свои защитники. В современной церкви очевидно многое, что не всякому верующему-то по душе. Но разве Бог не выше своей церкви? И тот, кто уже пришел к своему Богу, разве отречется от Него, видя несовершенства и даже мерзости церкви? Всяк отвечает за себя, и не закрыться никому общей виной. Звягинцев же судит цер- ковь коллективной мерой, по большевистской привычке, и — тьмою кромешной фильма, словно густым туманом — застит Свет. И даже хуже — прячет Бога, словно гоголевский черт, утащивший с небосвода месяц. Нет в фильме никакой разрекламированной толкователями притчи об Иове — Николае. Какой Николай Иов? Он не верит в Бога, он не праведен, жертвы его не от Бога и не ради Бога. Отец Василий, к которому, сломленный гибелью жены, обращается Николай — ну где, мол, он, твой милосердный бог, вернет он мне жену, мой дом, если я начну поклоны бить, свечки зажигать? — рассказывает «в назидание и утешение» притчу об Иове. Вполуха выслушав ее и совершенно не постигнув пьяным своим рассудком, Николай пренебрежи- тельно говорит: «Сказка, что ли?» Да ведь и отцу Василию плевать на страда- ния Николая! «Вразумив», но духовно ни на йоту не окормив несчастное чадо, он передает буханку жене, и та «окормляет хлебами» двух огромных хряков со словами, звучащими как очевидная издевка: «Во славу божию, ешьте!» Это ли не богохульство? Утонченное, с вывертом, а оттого еще более подлое? Однако имеется в фильме другая притча. Ее-то смысл и накрывает всю историю как погребальный саван. Жили-были в своем доме люди. По-своему счастливо жили. А теперь на месте, где была какая-никакая жизнь и живой дом, стоит мертвая церковь, пустой дом, из которого ушел главный жилец — Бог! Вот это и есть дорогая авторскому сердцу притча. И имя этой притче: «Левиафан». Жутковат своей наготой купол новой церкви! Христос не осеняет «с небес» паству.