Сибирские огни, 2015, № 6

167 Владимир Куницын Жертвоприношение «Левиафану» Кино жестокое, холодное, беспросветное — совсем не в русской традиции сделанное. Страшненькое не бытовой своей историей, а внутренним взглядом режиссера — беспощадным, как глаз змеи. Конечно же, не Василий Шукшин, рыдающий: «Это ж мать моя! Мать!..» И — слезы в ответ, в темноте зала! К слову, а чем герой Шукшина благополучнее Николая из «Левиафана»? Но в «Калине красной» даже смерть не убивает, не застит свет, а в фильме Звягинцева — все заточено на то, чтобы психологически привести зрителя к отчаянию… Такое кино Звягинцев снимает впервые. Предыдущие — от фильма к филь- му становились как бы темнее, жестче. От картины к картине он все ниже при- гибал Человека к земле, меньше оставлял в нем света и свободы. В «Елене» духовный тупик вовсе рядом. В «Левиафане» Звягинцев не просто ставит точку в этой своей «эво- люции», а в возбуждении разбрызгивает кляксу! Но мы еще поговорим о финале. Прежде стоит объясниться по вещам принципиальным. Утверждение о не- соответствии фильма «Левиафан» традиции российского кинематографа осно- вано, казалось бы, на простейшей претензии, смехотворном пустяке, романти- ческой глупости — отсутствии в фильме Звягинцева самой маленькой надежды не только для его персонажей, но и для Человека вообще. На отсутствии надеж- ды не только у Человека, но и у страны, в которой прозябают люди, лишенные режиссером надежды. Звягинцев сообщает нам об окончательном торжестве Левиафана! О победе над Богом, Его Церковью, над Его детьми в лице человечества. Ни больше ни меньше! Кто-нибудь может припомнить в отечественном кинематографе нечто по- добное по духовной дерзости? Почему-то Звягинцева называют то учеником Тарковского, то продолжате- лем его традиций в киноискусстве… Об этом с большой натяжкой можно было рассуждать только после первой картины «Возвращение». После «Левиафана» говорить о каком-либо родстве двух режиссеров — не более чем шутка или на- смешка. Федот, да не тот!