Сибирские огни, 2015, № 6

152 ЮРИЙ ЧЕРНОВ ОСОКОРЬ края склона, настолько зачаровало, что я, боясь спугнуть явленное взору, осто- рожно присел на траву, да так и засиделся, задумался — на несколько часов. Было тихо, так тихо, что я уловил чистые умиротворенные голоса сразу трех перекатов Аюлы. Сплетаясь, как струи, их порождающие, они пели, бормотали, шептали одновременно, не перебивая друг друга, так как настойчиво увещевали кого-то (не нас ли?) в одном и том же. В чем? Стоило об этом только задуматься, только установить причинную связь между прекрасной огромной долиной и ее укрытой в тальниках и осоках ма- терью Аюлой, как тотчас находился ключ к переводу языка речного. «Посмо- трите, послушайте, — словно выговаривали перекаты Аюлы, — обидите меня, погубите и сотворенное мной — долину». Да, стоило только послушать… И не о том ли просил автор повести «Дорога на Коён», одного из лучших, как мне кажется, его произведений? «Давно я привык думать о Коёне как о существе живом, способном пони- мать и чувствовать, — писал он. — Прошу вас, посидите однажды часок- другой возле коёнского звонистого переката и прислушайтесь. Чего только не почудится, не услышится, какие слова не угадаете вы: веселые, смеш- ные, старчески мудрые. Многое, многое расскажет вам говорливая коёнская струя! И пошепчет она вам потаенно, напомнит о чем-то давно забытом, но дорогом и всплакнет по-детски светло, и то заветное слово услышится, что зрело в вашей душе…» На Коён мы ездили на моем мотоцикле лишь однажды, а на велосипеде Вла- димир Константинович приезжал сюда два десятка лет. За эти годы не одно, да- леко не одно заветное слово послышалось ему: «Однажды целую ночь я лежал без сна возле костра; ныряла в ночных облаках луна, бормотали, звонисто рассказывали мне свои нехитрые сказки-были коёнские перекаты, они-то и напели-насказали мне эту повесть. Повесть о бескорыстной щедрости нашей природы, ее нетленной красоте, о сыновнем долге нашем перед ней быть ее хранителем». Написалось как выдохнулось, без титанических, но уходящих в песок уси- лий по упрятыванию «динамитных» мыслей и намеков. Вот и в символике ко- ёнского осокоря — многострадального, но неистребимого дерева из племени тополевых — не было ничего иного, кроме восславления стойкости уродуемой нами природы, а также человека сходной с ним, осокорем, судьбы. Речь шла о писателе Николае Осинине, прошедшем через ад фашистских лагерей. Но с полным правом можно поставить рядом с ним и самого автора. Однажды осокорь изнахратили тросом механизаторы. «Что-то увязло в реке, догадался я, трактор или машина, и вытаскивали технику лебедкой, захлестнув трос за ствол осокоря» . И разве не подобным «тросом» давило и обламывало писателя клеймо репрессированного и неблагонадежного? А в летнюю грозу ударила в гордый, высокий осокорь молния, словно са- блей развалив его на две половины. И разве не так же внезапно и сокрушающе, только без грома, свалил Владимира Константиновича сердечный удар в глухом урочище Потайнуха, где он встречал весну? Сказалась тогда долгая зимняя ра- бота с героями, которых писатель, если он настоящий, оживляет только сво- им сердцем. И война сказалась. Ведь, по его словам, «фронтовика-писателя война не оставляет, если даже она давно отгремела» .