Сибирские огни, 2015, № 6

146 ЮРИЙ ЧЕРНОВ ОСОКОРЬ ше, продолжая смачно хрумкать и оживленно беседовать о пользе реповидных, жмыхов и съедобных трав, спасавших в детстве от голода. А я снова, как на море близ Пичугова, вспомнил находчивого эскадронного повара Михеича и его молодого да раннего старшину. Последнего я вспомню и завтра — уже без кулинарных аналогий. К вечеру того же дня мы обогнули с юго-запада озеро Убинское и, удалив- шись от него на север верст на двадцать, прибыли наконец на заброшенный охотничий стан возле укромного озерца. Все на месте, привычно, кроме… само- го озера, которого просто не было. Там, где плескались обласканные взглядами добычливые плесы и заводи, белело вязкое озерное дно! У нас в Западной Сибири периодически пересыхают и вновь наполняются многие озера, но такое происходит постепенно — в течение десяти и более лет. А что произошло здесь за какие-то три года и что было делать нам, охотникам? —Пока не разгрузились, надо заворачивать оглобли, — предложил Петро- вич. — В Убинке заедем в охотобщество, потолкуем с мужиками. Был и у меня вариант — махнуть в любимый Северный район, на озеро Аптула, но это так далеко… А что скажешь ты — «старшина Арбузов»? — Давайте пока забудем, что наше озеро испарилось, — рассудил Влади- мир Константинович. — Отдохнем, а утром, которое вечера мудренее, сходим на разведку. Кто на север, кто влево, кто вправо. Надо же докопаться, что тут стряслось! Согласились. Ведь велико было желание — после города, после долгой до- роги — посидеть у костра, поговорить о чем и о ком угодно. Хотя и без ути- ной похлебки, тот жаркий пир «открытия охоты» удался вполне. Впрочем, не могу припомнить ни одного застолья с Владимиром Константиновичем, чтобы оно прошло чинно или скучно. Всегда он задавал высокий тон и неожиданный угол зрения в споре. И на этот раз — помнится, мы заговорили об отношениях власти и литературы, — когда было названо имя Алексея Толстого, Владимир Константинович вдруг вспетушился и гневно оплеушил классика: — Лизоблюд! Чревоугодник! Это была расплата за его повесть «Хлеб», где, будто бы небескорыстно, Толстой воссоздал образ Сталина-героя. У меня при этой расправе с уважае- мым Алексеем Николаевичем даже дух перехватило. Как можно вот так вот вторгаться в святая святых литературы? Для меня мир классиков, восседавших на Парнасе и с величавым спокойствием как бы внимавших нам, был неприка- саем, как и их субординация, известная каждому со школьной скамьи. На самом верху — Лев Толстой, борода которого купалась в облаках; ниже, на отрогах и склонах, классики менее именитые, но тоже в нимбах, при званиях; а у подо- швы, по всему периметру горы, ощетинившись перьями, держали оборону со- временники на своих любовно обихоженных заимках. Только безумец — из жаждущих попасть на Парнас — мог отважиться на прорыв круговой обороны, не томясь в очередях на замещение естественно убывающих парнасцев. И вдруг в эти незыблемые ряды, в эти имения ворвался с шашкой на- голо наш конный старшина и пошел кого рубать, кого оглоушивать. Полу- чил свое и певец таежной Сибири томич Владимир Колыхалов — писа- тель трудной судьбы, в чем-то схожей с той, что выдалась Сапожникову. И на тебе: