Сибирские огни, 2015, № 6

В сединах что-то вьется, но что — не разглядеть. Винторогий череп, можжевеловый костер, осязаемый шелест колеса — и масло. Так много соленого чая. Он сидит лицом к стене, чуть дыша в мигрени. Ему вырвали глаза снежные львы. Его глазницы обгладывают муравьи. Это горная слепота, потому что не надевал очков и обжегся о снег. Когда зрение вернулось, багровые мантии двигались в ночном небе. Оно было чистое, как в пер- вый день. Расстроенный хор. Ужин на веранде. Бирюзовые от снега пики и мерцание звезд. Небо — черный экран в проколах. За ним — сплошное поле света. «И небесная твердь была создана во второй день, дабы не ослепли люди», — пишет он в книжечку. На него поглядывают десятки монголоидных глаз: что-то там царапает. Смеются дети, склоняются го- ловами в шепоте. Трапезе конец, звонят в колокольца, утробно затягивают благодар- ность. Гелонги надевают красные шапки, как петушиные гребни. Раска- чиваются в мерцании, протапливают бирюзу. «Но больше всего я скучаю, — пишет он в книжечку, — по рассве- там, по закатам. Да, это больше всего». — Что там, на западе? Он находит молодого ламу, знающего язык. Лама отвечает, что на том утесе ступы — могилы учителей. Издали похоже на бочонки фарфо- ровых изоляторов, которые он ребенком таскал с деревенских столбов. Откручивал прямо с крюками. Глянцевый фарфор, цокает о блюдечко вьюжная гжель. Пуховая прабабушка из вечности за расшитым платом. В росяном лугу, где затянула треск птица коростель, показывает она ему оплавленный закатом горизонт. И кладбищенские дубы. — Ба, а почему хоронят на западе? — Куда солнце — туда и человека снесут. Увлекает солнышко листо- чек-цветочек, увлечет и нас с тобою. Винторогий череп маслится в шелесте колеса. И много-много со- леного чая.