Сибирские огни, 2015, № 6

113 ДМИТРИЙ РОМАНОВ ТЕПЛОРОД — Но это не гора, — пожал я плечами. — Да ты слепой, что ль? За ней — море. Наверное, Черное… хотя не, — он мнет подбородок, — Каспийское. — Это облака, а не гора. — Нет. — Костя теперь глядел не в небо, а в мой нос. — Ну и думай что хочешь. — Спорим? — На что? — Букашову поцелую, если выиграешь? — Ну а чего... — Я засмеялся. — И нет у нее бородавок. — Нет. — Нет. — Посмотрим. Если завтра гора будет тут, то я проиграл. Если не будет — ты. — Не будет чего? — Горы. Мы пожали друг другу руки — впервые, наверное. Нет, не целовался Костяк с Букашовой. Тем летом он ее вообще не видел. Да и лета оставалось всего ничего. Потом пахнул сентябрь, и меня свезли в город. А Костя так и остался со своей горой над туманным бором. Влечение Однажды утром он открыл глаза, а все горы были в снегу. Границы исчезли, твердь небес сшилась туманом с плотью камней. Или то опусти- лись облака, и можно было уткнуться в них головой. Тридцать четвертый день пути к краю света. Он боялся увидеть себя в зеркале. Мечтая о сухом и теплом, варил чай на горелке. Завалы на козьих тропах значили еще неделю задержки. А через не- делю снова пошел снег, и некоторые монахи начали что-то пошептывать. Русский принес зиму — унеси ее обратно. Они разрешили ему жить при монастыре, спать в холодной ком- натушке, питаться за одним столом с общиной. Идти дальше опасно. То, что ты слышишь — не гром, это катятся в пропасть камни. Он вообще хотел остаться у них, нюхом да брюхом ощутить обиход дикого тибетско- го монастыря. Тридцать четыре дня по тропам сбили спесь романтизма. И вот день тишины. Коптят в печи ячьи лепехи. Юные монашики жарят на кизяке ба- клажаны, лепят из ячменной муки фигурки. Сопливые, со свекольными щеками. Он вспоминает пятый класс, как ушел из дома, и его укусила собака. Утром сиплая малышня вопит молитвы. Завтракают на кряже, с ошметками снега под циновками. Соленый чай с маслом — очень много. Самый младенец носит термос по кругу. И день тишины.