Сибирские огни, 2015, № 6

100 ДМИТРИЙ РОМАНОВ ТЕПЛОРОД В четверг день рыбный, и мылись бабы. В пятницу мужской раз- гуляй таял в парах, и жар останавливал от иной рюмки или забирал в сон, когда мозолистая усталая рука обычно тянется к бутылю. Выходило, что муж домой и чистый и трезвый — всем хорошо, и кобыле легче. Дед с большим тазом, я с веником, гул и шорох…И уж раз речь по- шла о воспоминаниях, то скажу так: ничего я не помню, кроме… Тяжелая дверь отворяется с плевком — и следом растворяется в пару десяток лиц: кто щерится из-под венозного лба, кто расплывается, смеет- ся шепотом, кряхтит и матерится. Это там парилка, место мне совсем не по душе. И я остаюсь в большом тазу, в углу моечного зала. Пахнет мылом, и бороды на лицах, и гораздо ниже — стекают, тя- нутся и пенятся. Я тут самый младший и даже будто не существую, по- тому весь внимание. Ходит жердистый, до потолка, дядя Степан, милиционер. Один раз самолет летел так низко, что если бы дядя Степан встал на нашу кры- шу — достал бы его рукой. Он молчун, и наш сосед Князьков уносит свой таз с его лавки, удрученный, что не нашел в нем собеседника. Находит его рядом — в лице деда Еропланова. Мне видно, как его сиплый кадык рвет кожу на горле в надсадном смехе. И Князьков, стараясь его до конца задушить, травит новый анекдот. В моечную заходят трое братьев, швы- ряют мочала в ведра, чешутся с вечерних комаров, и уже их нет — рас- творены в парилке. А из нее выползает дед Гриша. Ползет ко мне, и мне страшно, что он меня задавит. Оказывается, моя купель у самого крана с водой. Пока он дышит, набирая воду и забирая воздух, мне вдруг ста- новится понятно — воздуха тут не хватит, ведь зал невелик, а дышат все. И все боятся сквозняков, закрывая двери и окна. Дед Гриша растет и упорно пучит ноздри, красный, с лиловыми наколками на плечах — «Кав- каз», гора и солнце морщинистых лучей. — А я ему, слышь, двести с утра — и чтоб, говорю, духу твоего не стало вечером… Большой красный рак, зачем ты хочешь нас всех задушить?! Он ставит ногу в таз, и смородиновые гроздья на его икрах — по- следнее, что я вижу перед тем, как дед забирает меня в парную. Все голосят, чтобы не держали открытой дверь, и мне приходится быстро принять решение — шагнуть через порог. Как огромные мокрые куры, сидят мужики на ярусах, облепленные листвой. Бурый свет лампы почти не доходит к ним. Из полумрака кряхтят и стонут мне, чтоб смелей заходил. И я вижу главную силовую точку всего пространства. Это то, чего так испугался Свидригайлов, который никогда не ходил в баню, — чер- ный зев печи. Лепестки сажи исходят из него на белые кирпичи. Жухлая лампа за решеткой светла, полати с сидящими мужиками — тоже. А между ними — тьма и бездна сухого невидимого огня. Там в ней ничего нет, но само это ничто — есть. Мой дед, три брата, Еропланов, прочие — сливаются в одну массу, задор которой так сложно вяжется с мукой испепеления.