Сибирские огни, № 6, 2014

ма и береговой щели родился мальчик. Шаманка наклоняется с седла, роняет лук. Тетива — бычьи жилы на осетровой желчи. Ребенок не боится, тянет руки. Шаманка выпускает дым из трубки, и Пэлме видно неясно. Вот мальчик принимает кобылье молоко, судьбу и имя. Пэлма разгоняет дым рукой. Вот женщина рожает в юрте, держась за столб. Столб березовый, мать-дерево, эхэ- модон. Младенец закричал, принял засечку ствол — человек родился. Качает ребенка на коленях старуха. Род твой, говорит, пошел от бездетной шаманки, и будет он крепок, как бычья жила, и на одном конце жилы — налим, а на другой — бессонная Пэлма, что смотрит на дорогу, туда, где город высветляет небо, а видит — степь. * * * Сахарову душит хлорка. Окно бы открыть. Выбила форточку, рванула фрамугу — мало. Береза встала в проеме ставнем, зашарила ветками по сте­ клу. Душно. Старуха нашла у порога топор, в палисаднике, упершись в ствол руками, отдышалась и, собравшись с силами, ударила. Топор увяз, вмерз в древесину. Сахарова держала древко как пульс на запястье и слушала, как уходит в снег мартовская капель, уходит споро, частым перебором коротких конских ног. И нет уже палисадника, нет улицы — поле и звезды над ним, по­ середке — мужское лицо. Сахарова наклоняется, в глаза ему дышит: «Будешь помнить? Будешь?..» И ответа не ждет — знает и так. * * * Серое утро. Автобус, развернувшись на площади, уходит. Сестра роня­ ет сумку под ноги, смеется, узнавая. Знакомься: Сергей, художник. Торговки тянут губы и взгляды из-под платков, а они втроем — семья! — идут вдоль рядов, скупая шерстяные носки и круги мороженого молока, и прячут глаза, потому что те смеются, смеются, и мороз их не берет. И Сахарова ставит чай­ ник, ломает калач, сметаной мажет хрусткие ломти, а сестра смеется, сыплет мелочью без меры и счета. И ночевали, и Сахарова не спала, давила кулаками уши, обещала себе: утром — прокляну. А утром над сметаной и чаем звенела сестрина мелочь, и не было сил, сил не было. И вот уехали. Иконы Сахарова не сразу хватилась. Икона у нее была, из старых, от матери, той свекровь доску завещала, ей она вместо наследства осталась; девчонкой, сиротой, в Тарбагатае от семейских прятала, после — от мужа-красноармейца. С годами и родных, и веру растеряла, икону на печь за­ бросила, вспомнила уж, когда помирать собралась, Сахаровой с рук на руки передала. С виду — деревяшка простая, черная. Под копотью не разглядишь, лик там или пустое что. Но ведь память. Месяцем, что ли, позже Сахарова опять с носками на трассе стояла. А морозы завернули, старухи до глаз заку­ таны — и Сахарова тоже. И высмотрела архаровца своего. Он ее не признал. Разговорились, она и скажи: у подружки на хуторе иконы остались, болеет старуха, как бы не померла, не хотите ли доски посмотреть, пока наследнички на поминки не съехались? Тут через березняк под горку недалеко, до темно­ ты обернемся. Он и повелся. Ушел автобус без него, последний на тот вечер автобус. Домой не повела, узнал бы дом-то. Зашли к товарке чаю на дорогу по­ пить. Дали круг молока мороженого, пока он к нему пальцами лип, пока от­ дирал, бабки носки стянули, вроде погреть у печи. Потом теплые принесли, надевай, говорят, пока не простыли. А в носках — соль. Пошли. Смеркаться стало. Сахарова утром как ни в чем не бывало печь топила, а архаровца к вечеру в овраге за деревней нашли. Поморозил ноги, отняли их в больнице, обе ступни. На Сахарову никто не подумал. Подружка молчала, а сам умом тронулся в ту ночь. Говорят, видели его на вокзале в городе, с плошкой на ВАЛЕРИЯ ИВАНОВА. НЕБО НАД ДВОРАМИ