Сибирские огни, № 6, 2014

тихла. Гарь ушла, пьем очистившийся воздух, водим боками, слушая ночь. Кони в ночном. Водопой. Если выберусь отсюда, надо бы Тургенева пере­ читать. А пока — западня. Впереди развилка, в междорожье тычется белый снежный язык. Полотно нетронутое, только по краям, как кавычки, стежки следов. Не мышь, нет, крупнее кто-то. Выйти бы, закрыть машину и вписать в кавычки свое, в кои-то веки значительное. И краткое. Там и река за деревьями, вон, слышно — звенит на перекатах. SMS: ваш запрос активирован, ждите. О, это — сколько угодно. В детстве, помню, времени было — жизнь в запас и год-другой на сдачу, но тратить было жаль. Десять минут подождать — ах, какие затраты! Теперь в загашнике разве что мелочь звенит, кредиты не выдаются, и надо же — не дорожу ни часом, ни минутой. Да хоть неделю забирайте! Что мне: вон, впереди река шумит, и кавычки на белом, открытые... Кошка вернулась, сунула в облачный просвет холодный нос. Слушай, кошка, сказку. Once upon a time жил-был двор, обыкновенный, как все дворы: скамейки под тополями, младенцы с рук на руки, белье на ветру и костяной стук прищепок. Никто никого не любил, но все всех знали, и оттого жизнь можно было терпеть — каждый был к ней, к жизни, надежно пришпилен. И была старуха. Какой же двор без старух... Эту не любили — слишком важная. Судили по походке: корпус зажат, как пятак в кулаке, из-под него, недвижного, выбрасываются ноги, небрежно, будто сплевывает кто с пятого этажа, не глядя вниз. И взгляд в себя, сосредоточенный. — Кино ей там, что ли, кажут? — поджимала губы старуха Дора. — «Сельский час», — смеялась в платочек старуха Милица. Ни то, ни другое, — знала я, но молчала. Ноги у нее болели, вот что. Как у матери моей, у меня глаз наметан. Но молчать — интереснее. Не любить кого-то всем двором, всем кагалом, сообща — та еще сладость, кто ж откажет­ ся. Дураков нет. И я молчала, пока однажды, в самую жару, в выцветшем до белизны июле, не была отловлена и прибита к скамейке коляской с карапузом. Сиди, а я мигом, — сказала мне карапузова мать. Сижу, трясу коляску, зеваю. И тут — она, старуха. Подошла, села рядом. Кошусь исподлобья: тянет с плеча сумку, ищет, как обезьяна, под мышкой. Вытянула пузырек: — На, матери отдашь, ноги натирать. Да не тряси ты так коляску, мозги ребенку выбьешь! Тягуче сплевываю в пыль, пузырек прячу в карман и трясу коляску, как грушу. Младенец заходится в реве, старуха отталкивает меня прочь, накло­ няется над колясочным нутром, пришепетывая противно-утешительно. Я от­ бегаю к качелям, танцую на горячем песке, будто босая, песок через ноги бьет жаром до ушей, уши полыхают, и, чтобы загасить этот жар, я ору: — А вас тут вообще никто не любит! Она поднимает лицо от коляски, вынимает его из детского сладкого во­ пля, как из сонной подушки поутру, но улыбается. Потом пожимает плечами: — Судьба такая... — и дальше спрашивать я не решаюсь. Чья судьба, нам ее не любить или ей о том знать — так в том июле и оста­ лось. До сих пор не знаю, а походку ее повторяю точь-в-точь: у меня гоже ноги болят. Наследственное, в маму. Кошка над сопкой прячет нос и зевает, вывернув закатно-розовую глотку. Телефон тихонько брякает: «Ваша судьба впереди. Постарайтесь не опазды­ вать». От смеха тычусь в рулевое лбом, взревывает клаксон. Фура вздрагивает и разом одолевает подъем. За ней проскакивает малый японский грузовик, и, пре­ жде чем уехать, вижу в зеркале, что в тайгу, где под кошачьим брюхом дремлют дымные деревни, он везет мраморную фонтанную чашу, белую с синими жила­ ми, цвета отмороженных голых ног. Но это уже не моя история, мне пора домой. Сказано же — не опаздывай, как бы ни был виноват. И я тороплюсь. ВАЛЕРИЯ ИВАНОВА. НЕБО НАД ДВОРАМИ