Сибирские огни, № 6, 2014

ВАЛЕРИЯ ИВАНОВА. НЕБО НАД ДВОРАМИ Мать тоже смеется, вытирая фрамугу насухо, стекла стекают из красного в черный, и четверг сменяет ночь. Я засыпаю под ватным стеганым одеялом, и то ли снится мне, то ли наяву кипит кастрюля с луковым отваром, длинный ко­ ридор выстилает соседское шарканье, как тропинку в парке выстилают листья, и падает, падает с неба луковая шелуха. Гаснет свет, темнота наклоняется над подушкой из чистого своего высока и дышит мелом. «Мама?» — зову я. Отве­ та нет, далеко в кухне звенит посуда, грузно скребут по линолеуму табуретки и стулья, кто-то сипло и уверенно взрезает тишину песней, как консервным ножом: «А как в том городе птицы не пели, а как в том городе пел музыкант». В воскресенье приходила тетка, приносила домашние куличи. Я их нена­ видела. За сахарную корку, за склизкий изюм в жирной сдобе, за крашенную зеленкой пшенку поверх глазури. Ненавидела, но ела кусок за куском, а мать в крепдешиновом зеленом платье, любимом, к глазам ее идущем, сидела ря­ дом, подперши ладонью щеку. «Мама моет раму», — вспоминала я, но старая шутка, как откупоренный флакон, веселья не держит, и никто не смеялся. К обеду сдвигались столы в кухне, соседи рассаживались чинно и трезво, будто в президиум. «Христос воскрес», — говорили нам. «Ага!» — кивали мы и ута­ скивали крашенки в карманах. Бои проходили тайно, за кулисами, на широком матрасе Женьки Павленки. Бились по правилам — сначала острием, потом жопками, проигравшему полагались щелбаны, всерьез, до синяков на лбу. По­ том я рассказывала сказки, выдумывая их на ходу, а еще позже мы засыпали вповалку на матрасе, год от года одинаково: в крошках от кулича, в россыпи яичной скорлупы, впятером или вчетвером, как повезет. Колыбельная из кух­ ни все та же: смех, звон стаканов и вилок, ругань, крики, удары, а как в том городе птицы не пели, плач, мытье посуды и крови с полов, и как тогда, глядя сквозь шторы на звездный угол над клином общажных стен, так и сейчас, во взрослой своей бессонице, я не могу понять, как все это нелюбимое, притор­ но-сахарное, сбиваясь комом в квашне, всходило праздником. Чистым, верб­ ным и упоительно — после сухих морозов — сырым и свежим. Как из-под двери свет в торце глухого коридора, как спасительная корка над ссадиной, как помятая в спичечном коробке, но живая, господи, живая бабочка. Вот же она, господи, летит! И я просыпалась раньше всех, выбиралась из-под чужих рук и ног, огиба­ ла руины застолья в коридоре. Вот она, наша комната, пахнет мелом и улицей, мама в мятом крепдешине, как та бабочка, открывает глаза. Живая, господи. И я обнимаю ее, не зная, что сказать, вспоминаю вчерашнее «Христос воскрес», и мама отвечает: «Прости меня». Других слов мы не тратили, будни привычно бессловесно раскручивали колесо года вперед. Такой был праздник, да. А в этом году — забыла. ПЕПЕЛ Верю — зима. Абээска стучит в педаль, как пепел Клааса в сердце. В го­ роде снег сошел, а на трассе сугробы, елки черно-белые — стемнело быстро и разом, наглухо, без сумерек и звезд. Угадываю край обочины, прижимаюсь, пропуская фуру. Брякнула эсэмэска. «Узнай судьбу за тридцать пять рублей». Фура шлифует подъем, ревет. Гарь втянулась в салон, залепила кляпом рот. Впереди, над сопками, кошка. Выгнула спину горбом, увязла в высоковольтке, та заискрила синим. Там же, на повороте, кто-то ударил дальним светом, явив миру себя, кусок дороги и белое кошачье брюхо над соснами. Кошка шарахну­ лась, осела, сбила снег с вершин и сгинула в темноте. Душно. Тридцать пять рублей — недорого. Верчу в руке телефон. Подсветка, как спичка, дотлевает. Запрос отправлен. Фура выдохлась, откатилась назад, за­