Сибирские огни, 2013, № 3

РОМАН ШМАРАКОВ ЧУЖОЙ САД ждали: ни славиться его бесчестием, ни оплакивать его добродетели мне не было охоты. Когда-то он был не без образования и человеком, испытавшим всю притягатель­ ность беспокойного идеализма, так щедро разлитого и так жадно впитывавшегося молодыми людьми в атмосфере сороковых годов. Беспечность не позволила ему заметить, когда и как исподвольное омертвение тех заповедей и чувств, утрату кото­ рых с таким ужасом оплакивает Гоголь, взирая на ожесточение и хлад неумолимой старости, превратило его в connexion четырех-пяти односложных отзывов на одно­ образные раздражения, совершавшихся в нем каждодневно с исправностью непов­ режденного поместного организма. Возможно, мои знакомства небогаты, но я не видал человека, в меньшей степени располагающего тактом действительности, — а меж тем на нем лежали обязанности отца семейства и поместного владыки, о кото­ рых он был уверен, что блюдет их в безупречности, достойной всяких похвал. В детстве он приучил меня к тому болезненному энтузиазму, который для него са­ мого сделался обрядом нервов; мои рыданья, мой восторг возвращали его к возвы­ шенному, к струне в тумане, к благородству юношеской дружбы, к шиллеровским цитатам (никогда не длиннее полутора стихов), ко всем тем мистериям отечествен­ ной сентиментальности, с которыми он давно разлучился; я имел для него ценность воспоминания. Смерть моей матери была сильным для него потрясением; расте­ рянность скоро сменилась забытьем: он принялся пить, и девичья начала испыты­ вать на себе пароксизмы его любезности. Он не дошел до учреждения гарема (отча­ сти потому, что от души считал себя порядочным человеком и смутно чувствовал, что, допустив в свой быт эту институцию, он не сможет более быть совершенно уверен в этом смысле), но его фаворитки были на виду и кроме материальных выгод познавали все удовольствие быть в глазах дворни предметом соревнования. С удив­ леньем и унынием я сознавал, что не люблю его. Отлучки из имения бывали для меня отпуском на волю; и с каким подавленным чувством возвращался я домой, где меня ожидали старческая сварливость, сладострастие и отвратительный цинизм че­ ловека, растерявшего все, что можно, и не имевшего ни мгновенья трезвости, чтобы ужаснуться при самых значительных потерях, но созерцавшего их с отупелым само­ довольством. Смотреть спокойно на его одичание было невозможно; отчаяние охва­ тывало меня. А между тем любое прекословие побуждало его, как всякого слабо­ вольного человека, с удвоенным ожесточением практиковать привычные утехи, осуж­ дение которых он считал мятежом и кощунством, или же, когда он хотел насладиться вполне, то обустроивать их тайно и с уловками самыми постыдными. Мои наслед­ ственные черты не способствовали нашему сближению: где можно было взять нео­ боримой, ежедневной кротостью, обезоруживающею (как говорят) самую закосне­ лую черствость, я разражался укоризнами; усвоив силу рассчитанного сарказма, я заставлял отца задыхаться от злобы и находил в этом удовлетворение: не считая его достойным снисхождения, я не был приучен и к справедливости. При первой воз­ можности я уехал из имения. Слухи, доходившие до меня, показывали, что при види­ мой бесцельности моего присутствия и вызываемых им взрывов обоюдной непри­ язни мой отъезд позволил ему ничем более не стесняться. Не знаю, как он встретил рескрипт генерал-губернатору Западного края (после обеда он обыкновенно дремал под благонамеренной сенью «Московских ведомос­ тей»). В деятелях эмансипации, графе Ланском, Ростовцеве, Милютине и прочих, он нашел озорников, от лица государства поставивших под сомнение его способность быть неподотчетным благодетелем, кои не только вступились в его привилегию си­ ять на злыя и благия, но именно выказали намерение сиять за него, между тем как он свое сияние почитал неотчуждаемым. Когда манифест 19 февраля пригласил его осенить себя крестным знамением, он уклонился; навлеченные реформой, наруше­ ния его власти завершились тем, что, уладив раздел с мужиками, при котором он 24