Сибирские огни, 2013, № 3

А в победном 1945-м Смеляков написал каменные строки «Мое поколение»: Я строил окопы и доты, железо и камень тесал, и сам я от этой работы железным и каменным стал. Я стал не большим, а огромным— попробуй тягаться со мной! Как Башни Терпения, домны стоят за моею спиной. <...> Я стал не большим, а великим, раздумье лежит на челе, как утром небесные блики на выпуклой голой земле. * * * Вторая «ходка» Смелякова в советское заключение была прямиком из финского плена, в 1944 г Через два года вышел, но на Москву для него был наложен запрет. При­ шлось работать в многотиражке на подмос­ ковной угольной шахте. В Москву ездил ук­ радкой, в ней не ночевал. Принято считать, что первые послевоенные годы провел в Электростали. Но Е. Егорова утверждает, что имеются свидетельства о прибытии его по этапу в Сталиногорск (ныне Новомосковск Тульской обл.). Собрата вытащил из забвения К. Симо­ нов, и в 1948 г. вышла книга Смелякова «Кремлевские ели», собравшая до- и после­ военные стихи. Это, однако, спровоцирова­ ло в печати острую критику, дескать, сочинитель лишь внешне оптимистичен, а по сути —«всегда о смерти». Ну, а где две «ходки», там и три. В 1951 г. кто-то написал донос о застольной беседе, состоявшейся дома у Смелякова. Статья 58-я Уголовного кодекса: 25 лет лагерей. Так в судьбу поэта вошло Заполярье, отнявшее немало здоровья, что и сказалось на жизнен­ ном ресурсе. «В казенной шапке, лагерном бушлате, полученном в интинской стороне, без пуговиц, но с черною печатью, постав­ ленной чекистом на спине», — таким был тогда Ярослав Смеляков, лагерный но­ мер Л-222. С женой Евдокией Васильевной, с кото­ рой прожил два года, Смеляков развелся еще в преддверии ареста, чтобы не подвергать опасности репрессий. Его 74-летняя мать, потрясенная посадками сына, скончалась в Москве в 1952 г Как не отметить — пронзительное с са­ мого начала, с первых строф: Вот опять ты мне вспомнилась, мама, и глаза твои, полные слез, и знакомая с детства панама на венке поредевших волос. <...> Все стволы, что по русским стреляли, все осколки чужих батарей неизменно в тебя попадали, застревали в одежде твоей . <...> Интересно, кто-нибудь спел эти строки? Или они и есть сама песня, не нуждающаяся в дополнительном мелическом оформлении? А ведь много у нас еще не спетых стихов! В приполярной Инте зек Смеляков добы­ вал доломит. Не переставая, как полагают, и как следует из его стихов, верить в советскую власть, считая «перегибы» частностями. В 1952 г. в лагере он писал («Мы не рабы»): Как же случилось, что я, запевала-поэт, стал — погляди на меня — бессловесным рабом? Не в чужеземном пределе, а в отчем краю, не на плантациях дальних, а в нашей стране, в грязной одежде раба на разводе стою, номер раба у меня на согбенной спине. Амнистия, без реабилитации, пришла в 1955 г Спустя десятилетие он писал о влетев­ шей к нему в окно птичке, ставшей предвес­ тницей освобождения. «Воробышек»: До Двадцатого до съезда жили мы по простоте — безо всякого отъезда в дальнем городе Инте. Вроде — простонародный, частушеч­ ный хорей. Эдакое продолжение Тёркина. Без упоминания — как жили, почему имен­ но там жили. Всё в подтексте. Блестящее ис­ полнение. Великий звук. Л. Аннинский от­ мечает: «Вроде бы ложился путь Смелякову в лагерную поэзию, но он не стал и поэтом Еулага. Ни как Анна Баркова, вынесшая из зазеркалья поэтическую антивселенную, ни как Николай Заболоцкий, “Стариками” сво­ ими пронзивший в 1957 г советскую лирику, ни как Анатолий Жигулин, привезший из 174