Сибирские огни, 2013, № 3

ке таинственного названия, возможно, при­ ближают строки письма Лескова к его при­ ёмному сыну Б. М. Бубнову <середина сен­ тября 1891 г>: «<...> “мнимый покой”. “Зай­ ца обманчивый сон!..” Именно всё это “зая­ чий сон”, с одним закрытым глазом и хлопа­ ющими ушами от страха утратить всё, чем владеешь» (IX, 501). Писатель обращается здесь к фольклор­ но-мифологической образности: к распрос­ транённому представлению о том, что заяц имеет настолько чуткий сон, что спит с от­ крытыми глазами. «Заячий сон» становится воплощением страха и трусости. Кроме того, заячья боязливость объясняется поверьем о том, что у зайца маленькое сердце: «Бог вы­ лепил ему слишком длинные уши, а на серд­ це глины не хватило» [7]. Далее в том же письме Лесков развива­ ет мифологический образ «заячьего сердца» в ключе христианской антропологии: создан­ ный «по образу и подобию», человек при­ зван преодолеть в себе животное начало, ук­ репиться духовно, не роняя в себе «образ Божий», который есть не только дар, но и за­ дание человеку: «Кажи нам, что есть крепко­ го, — за что можно удержаться, не делаясь жертвой случайностей и чужих прихотей, ча­ сто как раз рассчитанных на то, чтобы пони­ зить в тебе “Сына человеческого”, которого ты обязан “вознести”, и других к тому же скло­ нить, и убедить, и “укрепить слабеющие руки”» (IX, 501). Думается, что письмо это, написанное по иному поводу, глубоко иллю­ стрирует концепцию «Заячьего ремиза». Сатирическая сторона произведения: когда герою только и остаётся, что «скрыть­ ся» в своём частном сумасшествии от все­ общей невменяемости и безумия обще­ ственного устройства, — а также всё, что ведёт к расчеловечиванию, «оболванива­ нию» Оноприя Перегуда, достаточно глубо­ ко изучены. Важнее сосредоточить основ­ ное внимание на противоположно направ­ ленном изменении «натуры» героя: на пути его возвращения от «оболванивания» к «ис­ тинному человеку», то есть божественному началу, внутреннему свету, скрытому тенью «телесного болвана», «пониженному», «же­ сточайше уменьчтоженному» (IX, 502). Од­ нако в герое живо сознание необходимости отыскать и «вознести» «невидимую и при- сносущную силу и Божество того человека, коего все наши болваны суть аки бы зерца­ ловидные тени» (IX, 501). Не только эпиграф, взятый из «Диалога, или разглагола о древнем мире» Григория Сковороды (1722— 1794), но и другие христи­ анские идеи этого украинского философа ху­ дожественно воплотил Лесков в своей повес­ ти. Основная из них: «надо идти и тащить впе­ ред своего “телесного болвана”» (IX, 589), — то есть не позволять телесному, материаль­ ному, животному началу взять верх над «ис­ тинным» — духовным — человеком. Получив чин в социальной иерархии чинов, будучи направлен в родное украинс­ кое село Перегуды в качестве станового при­ става, Оноприй Перегуд поначалу пытался в своей полицейской практике выявить исти­ ну «по облегчённому способу» — при по­ мощи тетрадки «Чин во явление истины», рекомендованной для допросов подозрева­ емых и составленной таким образом, чтобы даже невинный при таком допросе внутрен­ не устрашался и был «готов сказать: “Вино­ ват”» (IX, 536). Перегуд фактически занимает ту долж­ ность, которая требует вершить «суд пра­ вый», однако, будучи сам безмерно далёк от уразумения истины, он пользуется неправы­ ми полицейскими уловками, юридической казуистикой: «Вот эта — пожалуйте — вам юристика!» (IX, 537). Такая «юристика» ещё более усугубляет всеобщую несправедли­ вость и отдаляет от познания истины. «Бол­ ван» Перегуд принимает непосредственное участие в процессе «оболванивания» соци­ ально-нравственных основ жизни. При этом совесть его не мучит, он считает себя образ­ цовым блюстителем порядка и являет образ­ чик внутреннего и внешнего самодоволь­ ства. Статный, дородный становой самолю­ биво восклицает: «Процвете моя плоть, а нечестивый погибнет!» (IX, 536). Лишь к финалу повествования герой осознал, что истина является не по официаль­ ному прописному «чину» и не в тот момент, когда кто-то немедленно захотел её открыть. Истина без всяких «чинов» приходит всегда в своё время, и Перегуду она приоткрывает­ ся как раз тогда, когда он все свои чины поте­ рял, очутившись в сумасшедшем доме. Однако если в начале своей государ­ ственной службы Перегуд ещё имел челове­ ческий облик хотя бы внешне: «был в про­ цветении румяный и полный» (IX, 536), — то, поддавшись искушению службистского честолюбия, окончательно этот облик утра­ тил, превратившись внешне и внутренне в чудовище почти инфернального плана. Заразившись хронической «инфекци­ ей» государственной политики — «ловитвой потрясователей основ», что «троны шата­ ют», — Оноприй Перегуд перерождается: внутренняя метаморфоза отражается и на внешнем уровне (не раз проходит мотив зер­ кального отражения — «зерцаловидной тени», — заявленный в философском эпиграфе): «у меня вид в лице моём пере­ 161