Сибирские огни, № 12, 2010

ЮРИЙ КАЗАРИН «ЯДРЫШКО В РУССКОМ СЛОВЕ...» рина кажется не написанным, а случившимся. Стихотворение пишется по случаю — на случай — как вразумление — по-картезиански безвременная, мгновенная мысль о существовании, всегда бестолковая в силу приданного ей стихотворного дления. Преодолеть длительность поэтической речи, ее время, может только чита­ тель, но когда ему это удается — заслуга в том — автора. Стихотворение Казарина не повествует, в нем слишком мало слов для этого, оно вздыхает, вскрикивает или сокрушается в молчании. В нижеприведенной подборке мы заметим и другое: в нем, стихотворении, слишком мало времени. У больничного окна нет времени на поэтический изыск — не столько в силу потопляющей безнадежности, сколько по причине как бы уже вневременного существования в позднем, в оставшемся. Чер­ ты лица у каждого стихотворения здесь заострены до предела. Полнота смертного страха делает стихотворения Казарина настолько живыми, насколько вообще может быть живой такая по определению искусственная вещь как поэтическое произведе­ ние. Затрудненный вдох наполняет их тем воздухом беспочвенности, которым ды­ шит не сухое письмо, но сама душа. Все разлученное и разлучающее здесь прибли­ жено и к автору, и к читателю. Даже всенепременный казаринский ангел кажется не вестником — но тем, кто ожидает ушедшего, уходящего, прощающегося. А без­ звучно кричащие окна-рты в стихотворении «Мышка больничная, жизнью шурша...» напомнили нам глотающий звезды «квадрат окна» у Сильвии Плат — с разитель­ ным отличием: у Плат речь о рассвете новой жизни, у Казарина — о ее закате: окна боятся вспугнуть смерть. Человек — это смерть, проживающая человеческую жизнь, говорит фило­ соф. Если так, смерть, живущая своей жизнью, оставляет последней только «без­ глагольный, безголосый» крик — без творческого труда и языка. Дело поэта — остаться говорящим в направлении молчания: или усмиряя и лицемерно прикрывая завершающееся как таковое, или раскрываясь ему навстречу, в бесконечном, но искреннем ужасе. В лучших стихотворениях Юрий Казарин, нам кажется, идет по второму пути, разумеется, в той степени, в которой позволяет сказаться самому искреннему лукавая поэтическая речь. Владимир ТИТОВ * * * В банке кофейной четыре окурка, дохлой пчелы драгоценная шкурка, белый, нецарский, дурной пятачок, словно упавший на решку зрачок. Смотрит, родной, на меня, как Господь. Взять бы его, да с пчелою, в щепоть — бросить в толкучую воду на золотую погоду... * * * В стену горох, в стену горох, ливень в последней своей прямизне. Это не птица защёлкала -—бог заговорил во сне. Трогаю капли, на пальцах коплю, складываю в ладонь. Всё, что люблю, всё, что люблю, — это вода и огонь.